Старшая дочь с ужасом наблюдала за отцом.

«Если и дальше так пойдет, – подумала она, – я не выдержу… Может быть, он вивисекцию ему станет делать?»

Но экспериментатор не стал делать вивисекцию Шурику-Смиту. Он разбудил сына и стал разговаривать с ним по-английски, показывая ему различные предметы и называя их.

Ученый провел за этим занятием с полчаса, затем укрыл ребенка и опять уселся за стол что-то писать. Очевидно, заносил в тетрадь итоги ночного урока.

Лег Геннадий Онуфриевич только в двенадцать часов. Перед сном он, как молитву, прочел наизусть что-то по-английски. Очевидно, готовился к завтрашнему утреннему уроку.

Через пять минут будущий доктор наук и благодетель человечества храпел.

Старшая дочь выждала с полчаса, потом бесшумно вышла из шкафа (петли были заранее смазаны подсолнечным маслом) и приблизилась к своему брату. Начиненный иностранной речью Шурик-Смит безмятежно спал, издавая пока лишь чмокающие интернациональные звуки.

– Шурик… бедный мой Шурик, – прошептала Вера, вытирая слезы. – Хочешь, я спою тебе колыбельную?

Не решаясь будить брата, сестра тихо стала напевать ему на ухо слова колыбельной. Ведь установлено, что человек во сне знания усваивает даже лучше, чем наяву…

Таким образом, этой ночью опыт схлестнулся с контропытом.

Последующие ночи прошли без каких-либо происшествий. Геннадий Онуфриевич проводил вечерний урок, читал по-английски «молитву» на ночь и тут же отходил ко сну. Через полчаса из шкафа вылезали или Ирочка, или Вера и пытались вытеснить английские понятия русскими.

В 8.00 утра ученый чистил зубы и завтракал. В спальню допускались «примеси», которые вваливались в комнату, невнятно бормоча, в своих повязках-удавках похожие на призраков, и можно было незаметно улизнуть из шкафа.

Иногда, правда, мешал Нуклиев. Завкафедрой часто навещал коллегу и, случалось, задерживался допоздна, что лишало возможности проникнуть в шкаф. Если же Олег Борисович приходил с бутылкой, то ученые бубнили в спальне чуть ли не до рассвета (по-английски, разумеется, – ничего не поймешь), и завкафедрой оставался ночевать у Красиных. Спал он плохо и, очевидно, считая, что находится дома, разгуливал по квартире, искал какие-то лекарства, жарил яичницу, звонил кому-то по телефону, желая спокойной ночи, и один раз даже зачем-то крикнул петухом. Наверно, сказывались холостяцкие привычки.

Только однажды все дело повисло на волоске. Контропыт едва не провалился. На бедную мать, когда она ночью подошла к кроватке сына, вдруг что-то нашло. Какое-то затмение…

Сдерживая рыдания, Ирочка приникла к Шурику-Смиту, стала тискать его, целовать. Испуганный ребенок проснулся и поднял крик. Экспериментатор заворочался на кровати. Мать пыталась успокоить сына, шепча ему нежные слова, но тот испугался еще больше, увидев возле себя в неверном свете фонаря с улицы чужое лицо (он никогда не видел мать без повязки-удавки), и заревел еще пуще.

Отец приподнял голову от подушки. Ирочка метнулась к шкафу. По пути она зацепилась за стул, и тот с грохотом рухнул на пол.

– Что? Кто здесь? – испуганно вскочил Геннадий Онуфриевич. Его взлохмаченная голова четко вырисовывалась на фоне окна, похожая на силуэты, которые вырезают художники-кустари прямо посреди толпы на курортах Черного моря.

Ирочка замерла, тело ее омертвело, сердце остановилось. Казалось, все погибло.

Но тут сработал древний материнский инстинкт. Тело у Ирочки вдруг стало гибким, движения неслышными, дыхание исчезло, глаза стали видеть в темноте. Черной неслышной молнией метнулась она в шкаф. Бесшумно закрылись дверцы – не подвели смазанные петли.

– Эй! Кто здесь? – опять спросил ученый, но теперь уже неуверенно.

Геннадий Онуфриевич некоторое время подозрительно вглядывался в темноту, потом встал, хрустя коленными чашечками (за окном шел мокрый снег, а у Геннадия Онуфриевича всегда в сырость хрустели коленные чашечки), и обошел всю комнату, покачал дверь, проверяя, заперта ли она.

Все еще не успокоенный, экспериментатор зачем-то поднял крышку ночного горшка, затем подошел к окну и забарабанил в раздумье по стеклу. Потом он на цыпочках, наверно по привычке, подкрался к детской кроватке, неожиданно упал на колени и заглянул под нее.

Разочарованный, но по-прежнему не успокоенный, ученый некоторое время постоял в задумчивости. Какое-то подсознательное чувство подсказывало ему, что в комнате кто-то есть.

Но Ирочка тихо сидела в шкафу, в окно успокаивающе барабанил мокрый снег, мирно посапывал Шурик-Смит, и Геннадий Онуфриевич улегся спать.

Однако утром он опять внимательно осмотрел комнату. Проверил замок двери, заглянул под тахту, на которой спал, снова проверил, закрыта ли дверь.

Самый опасный момент был, когда он в раздумье остановился перед шкафом. Открыть или не открыть? Экспериментатор уже протянул было руку к ключу, но потом передумал. Шкаф стоял такой домашний, безобидный, уютный… Кроме того, он классическое место действия анекдотов, и искать в нем кого-либо унизительно даже для самого себя.

Геннадий Онуфриевич опустил руку, протянутую к ключу, и пошел умываться. Насмерть перепуганная, дрожащая, еле стоявшая на ногах Ирочка вылезла из шкафа, добралась до своей кровати и без сил свалилась.

Однажды, проходя мимо спальни, Ирочка остановилась. За дверью шел громкий разговор мужа с Нуклиевым.

– Ты каждый день объект измеряешь? – спрашивал завкафедрой.

– Каждый день на одну целую шесть десятых миллиметра прирастает, – отвечал муж.

Сначала мать не поняла, о каком объекте идет речь, но потом до ее сознания дошло, что «объект» – это же ее Шурик… «Ах негодяи», – прошептала Ирочка. Злость сдавила ей грудь.

– Очень хорошо. Возможно, рост зависит от речевой характеристики… – продолжался разговор за дверью.

– Наверняка зависит.

– А череп ты измерял?

– Нет, череп не измерял.

– Это ошибка! Надо немедленно начать измерять череп. Вдруг размер черепа тоже зависит от речевой характеристики?

– Да, но тогда… Это…

– Мировая сенсация!

– Вот именно!

Слово «череп», произнесенное в связи с ее милым Шуриком, почему-то окончательно вывело из себя молодую мать. Она забарабанила кулаками в дверь.

– Откройте! Изверги! Людоеды, вот вы кто! Откройте, а то я вызову психическую помощь! Я вам покажу «череп»!

Дверь раскрылась. На пороге возник Нуклиев в элегантном пенсне французского производства.

– Ш-ш-ш! – зашипел он страшным голосом. – Вы нарушаете чистоту опыта!

– Чистоту? – задохнулась бедная мать.

– Да, чистоту. Я прошу вас не срывать нам опыт, – сказал научный руководитель вежливо, постепенно успокаиваясь. – Иначе…

– Иначе что?

Олег Борисович помолчал. Очевидно, он не знал, что будет в том случае, если Ирочка сорвет опыт.

– Вас лишат права материнства! – брякнул он наконец. Это были глупые слова, сказанные в минуту запальчивости, но они оказались последней каплей в чаше терпения несчастной матери.

– А этого не хотел? – вдруг вырвалось у Ирочки, и она бабахнула по голове научного руководителя пустым тазиком из розовой пластмассы, который держала в руках, собираясь мыть пол. Элегантное пенсне в зеленой оправе французского производства упало на пол и распалось на несколько частей. Научный руководитель нагнулся, грустно разглядывая осколки. Женщина есть женщина. Ирочке стало жаль дорогую вещь. Она опустилась на колени и стала собирать стекла.

– Оправа цела, – сказала она практичным голосом. – А стекла можно заменить. Копеек тридцать стоит. Хотите, я их заменю?

Олег Борисович тоже опустился на колени.

– Нет уж, – сказал он голосом обиженного ребенка. – Ни за что! И стекла сам соберу! Уберите свои руки!

– Я разбила, я обязана и вставить.

– Нет уж!

– Да!

Их руки встретились. Научный руководитель смутился. Ирочка тоже слегка смутилась.