– И посыпать ими курицу?

– Ну да.

– Ты, дед, даешь, – рассмеялась девочка. – Ты очень темный.

– Лора, прекрати! Так нехорошо на старших! – прикрикнула мать. – Она привыкла к хеку в нашем буфете, вот и капризничает, – пояснила Вера. – Замучали прямо этим хеком.

– Он не старший, а дед! Ему скоро сто лет!

– Лора!

– Да! Старый, бедный и темный!

– Лора!

– А у нас на книжке две тысячи! Вот! Мое приданое!

– Лорка, – сказал папа Сенечка, – сейчас отшлепаю!

– Не отшлепаешь! Я тебя не боюсь. Ты добрый. Встань на задние лапки!

– Лора, как ты себя ведешь? – Сенечка нахмурился, что ему никак не шло. – Мне стыдно перед людьми… Я ее редко вижу, все на трассе, вот и избаловалась, – оправдываясь, сказал Сенечка.

– Встань на задние лапки! Пусть дед с бабой посмотрят, а то они не видели медведя. Тут не водятся медведи.

– Лора, прекрати!

– Встань, я кому приказываю! – На глазах девочки показались слезы. – Ну, папка же!

Папа Сенечка попытался отшутиться.

– Но у меня нет задних лапок.

– Есть!

На глазах маленькой Расторгуевой показались слезы. Слезы были огромные и прозрачные, как у мультфильмовского крокодила.

– Сеня, – сказала мама Вера укоризненно. – Ребенок же просит…

– Он не понимает просьб, – сказала Лора, не принимая никаких мер к катящимся слезам.

– Ну хорошо, хорошо… – пробормотал папа Сеня. Он полусогнул ноги и свесил руки, как у медведя, когда тот просит в цирке подаяние. Вид у папы был крайне смущенный.

Девочка улыбнулась сквозь слезы.

– Сеня, стоять! – захлопала она в ладоши. – Так стоять! Выше нос! Еще выше! Молодец! Дай лапу, – Лора пожала отцу руку. – А теперь всем сделаться сусликами!

– Что это значит? – спросил Нуклиев.

– Это значит то, что значит! – передразнила его Лора. – Ну, скорее же! А то разобью графин! – маленькая укротительница схватила стоявший на столе графин с квасом и прижала его к груди.

– Надо сделать так… – торопливо начала мама Вера. – Сначала встать столбиком… – Вера прижала руки к бокам. – Потом свистнуть… – Мама издала шипящий звук. – Ну, свистите же…

Варвара Игнатьевна дотянулась до головки Лоры и погладила ее по волосам.

– Бей, девочка, мы еще купим.

– И разобью! – юная Расторгуева замахнулась, но тут раздался разнобойный свист. Всем стало жалко хрустального графина. Посвистывал даже Полушеф. Нуклиев свистел прямо-таки по-разбойничьи. Старики тоже из уважения к гостям выдыхали воздух, но это нельзя было назвать свистом.

Лишь «баламутка» презрительно скривила губы.

– Не так! – закричала жестокая укротительница. – Все не так! Непохоже на сусликов! Надо встать на колени! Мама, покажи им!

Вера покорно опустилась на колени, с трудом совладев с чересчур узким платьем. Остальные переглядывались в нерешительности.

– На колени! – послышался категорический приказ. Из запрокинутого графина тек квас, но экспансивная укротительница не замечала этого.

– Какой раскрепощенный ребенок, – восхитился Нуклиев и тяжело рухнул на пол, захрустев нетренированными суставами.

~ Просто голова ничем не занята, – заметил как бы про себя пенсионер Федор Иванович. – Если бы она изучала клинопись…

– И ты, ученый дед, становись! – крикнула Лора.

– Встаньте, ради бога, – посоветовал снизу писатель Нуклиев. – Вы же видите, ребенок не в себе. Вы раздражаете его комплексы. Знаете, чем это грозит? Если все время тормозить комплексы ребенка, то он вырастет внешне покорным, но внутри хитрым и коварным.

– Если человек не занят, – Полушеф, кряхтя, опустился на колени. – Если он не занят, то мучается дурью. Допустим, клинопись… Человек, увлекающийся клинописью, живет как бы в двух измерениях. Сегодня и вчера. Ему некогда бить графины.

– Клинопись – страшное закрепощение ума, – подал голос со своего места Нуклиев. – Еще похлеще, чем что-либо другое. Например, вдалбливание английского или музыка. Музыка тоже очень плохо. Она делает ребенка уже в шесть лет человеконенавистником. Музыка будто битье бутылок на свалке – это ужасно. А балет…

– Значит, вы вообще против воспитания? – спросил Федор Иванович.

– Я за раскрепощение комплексов.

– По-вашему, получается – не надо ничего делать?

– Нет. Я этого не говорю. Просто надо идти следом за комплексами, осторожно раскрепощая их. Что-нибудь да получится.

– А если ничего не получится?

– Такого не может быть. Любой человек – неповторимый мир. Не надо коверкать этот мир насильственным наложением условностей. Вера, ваша дочь занимается музыкой?

– Да, – гордо сказала Вера. – И музыкой, и балетом, и английским, и вышивать учится.

– Вот она и мстит вам за это.

– Пусть. Она еще маленькая. Вырастет – благодарить будет.

– Выпить хочется, – несмело сказал Онуфрий Степанович.

– Всем! Всем встать на колени! Считаю до трех! – воскликнула Лора, которой надоело слушать ученый спор. – Раз! Два!

– Кидай, внучка, кидай! – сказала Варвара Игнатьевна. – А то ручонка-то дрожит.

– Три!

Трах! Графин разлетелся вдребезги. Осколки осыпали стоявших на коленах теоретиков. Вспенившийся квас потек в сторону поборника раскрепощения комплексов. Тот проворно вскочил на ноги.

«Баламутка Катька» усмехнулась.

Вдруг дверь заскрипела, и в комнату вошел Геннадий Онуфриевич, держа за руку бледного мальчика, одетого в кримпленовый темно-серый костюм, остроносые лакированные туфли и кружевную рубашку. Наряд мальчика дополняли синий галстук и белый платочек, торчащий из кармана пиджака.

– Что здесь происходит? – удивился Геннадий Онуфриевич.

– Good afternoon![16] – вежливо сказал юный джентльмен и склонил аккуратно подстриженную голову.

Все молча таращили глаза на вошедших.

– Мы немного задержались, – Геннадий Онуфриевич осторожно поднял ногу, пропуская поток кваса в сторону Федора Ивановича. – Не рассчитали с электричкой. А вы уже бьете посуду?

Федор Иванович поднялся с пола и стал выжимать хлюпающие коленки.

– Лес рубят – щепки летят, – почему-то ответил он русской народной пословицей.

– Она хочет хека под маринадом, – сказала Вера и тоже встала с колен.

– Какого хека? Ничего не понимаю, – мотнул головой Геннадий Онуфриевич. – Смит, Please take your seats[17]. Ну что, леди и джентльмены, начнем, пожалуй. – Ученый снял очки, протер их платком.

– Сейчас, я подотру только, – засуетилась Варвара Игнатьевна.

Ирочка подошла к бывшему мужу, протянула руку:

– Здравствуй, Гена… Ты прекрасно выглядишь…

Геннадий Онуфриевич подслеповато прищурился на бывшую жену.

– Ах, и ты здесь, – сказал он рассеянно.

– У вас очки, как в бинокле, – сказала Лора. – Вы в них похожи на рака.

– В самом деле? – удивился Геннадий Онуфриевич. – На рака? Мне этого еще никто не говорил…

– Они боятся. А я никого не боюсь.

– Лора!

– И еще у вас пух в волосах. Что, вам некому зачинить подушку? Вы холостяк?

– Какая раскрепощенность! – донесся восхищенный шепот Нуклиева. Маститый ученый подошел к бывшему коллеге, взял его за локоть. – Забудем все. А?

Красин надел очки.

– И вы здесь?

Ирочка между тем несмело приблизилась к сыну.

– Шурик… здравствуй… Ты меня помнишь? Я твоя мама… Боже мой… какой большой стал… Совсем взрослый… Дай я тебя обниму… Иди ко мне, мой дорогой…

– Он не понимает по-русски, – вздохнул Геннадий Онуфриевич.

– Не понимает? – удивилась Ирочка. – Ах да… твой эксперимент… Но разве ты не закончил?

– Давно. Теперь вот учу русскому, но дело идет плохо. У него оказались плохие способности к языкам. Сейчас я его устроил в русскую школу при английском торгпредстве.

– Объясни, что я его мать! Шурик, боже мой! Неужели это ты, моя кровинушка?