«Одесситы бывают рассеянные и сосредоточенные.

Рассеянные – они рассеяны по всему свету, а сосредоточенные – сосредоточены только в Одессе» – если вы увидите на футболке синего цвета эту фразу Михаила Жванецкого, – знайте, этот человек побывал 21 марта на концерте Михаила Жванецкого.

Вчера состоялся юбилейный вечер в Одессе. После Запорожья, Днепра, Киева, дома – в Одессе. Мы помним – и как ждали это выступление, и как пытались сорвать, недопустить концерт так называемые «активисты», пытающиеся превратить Одессу в коцюбеевку.

Не вышло. И слава Богу. Есть народ Одессы. И то, что сегодня в моей ленте благодарность Наташи Жванецкой мэру Одессы Геннадию Труханову, мне кажется важным. Именно он сказал: «Приезжайте. Всё будет в порядке». И отвечал за свои слова.

Выступать в Оперном театре чрезвычайно трудно. Одинокий человек на огромной сцене перед фантастическим по объёму залом.

Вспомнил слова Ахматовой о Блоке: «Трагический тенор эпохи»

А тут – не тенор, не трагик… Сатирик? Скорее – философ. Но зал в течении минут стал единым организмом, он дышал воздухом свободного слова. И тогда, когда стоя приветствовал в начале, и тогда, когда стоя не отпускал в конце, и когда взрывался аплодисментами на каждую реплику.

Читал Михаил Михайлович, как новые, так и старые эссе, фразы, жизненные наблюдения. И Одесса разговаривала с Одессой. Вот где было полное взаимопонимание.

Здесь не нужно было объяснять, что значит – в консерватории нужно что-то подправить. Знали, помнили, понимали…

Действительно, какое количество фраз Жванецкого ушло в народ. Борьба невежества с несправедливостью проходила и проходит на наших глазах и повсеместно.

А наши споры. Как часто, следя за дебатами, я повторяю фразу:

«Если ты споришь с идиотом, то вероятно, то же самое делает он».

Было у меня ощущение, что в первом отделении Жванецкий волновался. И всё равно, читал превосходно. Иногда переходя на привычную скороговорку, иногда замедляя темп речи, давая возможность насладиться фразой, как бы обкатать её у себя на языке.

А во втором отделении это был совсем уже раскрепощённый человек, радующийся взаимопониманию с публикой, с залом, а ещё точнее, с Одессой.

Между эссе, между монологами писатель разговаривал со слушателями, вспоминал эпизоды своей работы в Одесском порту, встречи в Одессе.

Если бы этот юбилейный концерт нужно было бы как-то назвать, предложил бы короткое и точное – «Я дома».

Сказал – юбилейный. Да, мы все поздравили Михаила Михайловича с 85–летием. Он и сам много говорил о старости. Радуясь, что так много увидел. «В России нужно жить долго», – написал когда-то Корней Чуковский. Опыт Жванецкого тому подтверждение.

Но по яркости выступления, по отточенности мыслей перед нами был зрелый, а не старый человек, не потерявший вкус к жизни.

И сейчас он с той же убеждённостью говорит:

«Алкоголь в малых дозах безвреден в любых количествах».

Из нового, что прочитал Жванецкий на вчерашнем вечере, мне кажется, войдет в его книгу лучших текстов эссе «Что я люблю?».

Сразу же вспомнил Высоцкого – «Я не люблю, когда стреляют в спину. Я также против выстрелов в упор»…

Настроения совпадают. Не любит Жванецкий начальство, не любит предательство…

Попробую процитировать пару строк по памяти:

«Люблю море гладкое.

Море бурное уважаю, называю на «Вы».

Шутить в его адрес не намерен.

Море слишком злопамятно, как и мой кот…

Люблю, когда проходит боль и не люблю, когда проходит время…»

Это эссе Михаил Михайлович подарил нашему альманаху «Дерибасовская-Ришельевская» и оно будет опубликовано в ближайшем, июньском номере.

Большой, двухчасовый концерт. Мы выходили из театра на Ланжероновскую, где рядом со звёздами в честь Бабеля, Ильфа и Петрова, Катаева и Олеши, есть звезда Жванецкого. Радостно ощущать себя его современниками.

Человеку, который только что сказал:

«Как кому, а мне нравится думать»

Подхватим, превратим в эстафету – давайте думать.

Девятого марта писателю Аркадию Львову исполнилось 92 года.

Написал письмо, поздравил его, а Михаил Пойзнер позвонил в Америку, пятнадцать минут разговаривал, передавал приветы, а потом позвонил мне, рассказывал, что Аркадий и сегодня, в 92 живет мыслями об Одессе.

Своим «Двором» введенный во дворянство.

Песенка Булата Окуджавы так легко переосмысливается в судьбе Аркадия Львова. Двор в Авчинниковском переулке, где прошли все его одесские годы, стал не только темой, но и смыслом его творчества. Роман и одесские рассказы, как бы воскресившие южнорусскую школу, ввели его в большую русскую литературу, в её «дворянский сан».

В середине 60-х годов Аркадий Львов был единственным в городе прозаиком, кто чувствовал Одессу, любил её, понимал одесский язык. И, естественно, его почти нигде в родном городе не печатали.

Почти… Потому что была такая газета, как «Комсомольская искра», которая делала вид, что не понимает «какое, милые, у нас тысячелетье на дворе».

Каждый приход в нашу редакционную комнатку, на Пушкинской, 37 Аркадия Львова превращался в спектакль. Там сидели Саша Варламов, Юра Михайлик и я, но в эти часы туда перемещалось половина редакции. Как Аркадий умел пародировать голоса, интонации одесских писателей. Рядом в кабинете были уверены, что слышат Юрия Трусова, Юрия Усыченко, Григория Карева, объясняющих товарищу Львову, что нет места для него в Союзе писателей, нет и никогда не будет…

Хохот стоял такой, что приходили машинистки и переводчицы узнать, что произошло.

Это была единственная редакция, где Аркадий чувствовал себя как дома. А когда мы публиковали главами его повесть «Жизнь и смерть Чезаре Россолимо», к каждой подаче приносил иллюстрацию Олег Соколов. Два «изгоя» составили прекрасный тандем.

И редакторы В. Николаев, Е. Григорьянц, И. Лисаковский, сменяясь, как эстафетную палочку, передавали газете прозу Аркадия Львовича Бинштейна, укрывшегося под псевдонимом «Аркадий Львов» от бдящего ока цензуры.

А потом Аркадия Львова полюбила Москва. Конечно, не вся Москва, но В. Катаев, Б. Полевой, А. Твардовский, К. Симонов. Этого уже было достаточно, чтобы печататься в Москве, в самой многотиражной газете «Неделя», быть принятым в московское отделение Союза писателей, но было недостаточно, чтобы получить «красную корочку Союза писателей», а это было обязательным в те времена: принимать должны были по вертикали – Одесса – Киев – Москва.

Одесские прозаики не замечали своего коллегу, а когда он им слишком надоел пребыванием в столичной литературе, пошли доносы, один другого страшнее. Аркадий Львов, докладывали его коллеги, – главарь сионистского подполья в Одессе, представитель клуба «Бабель» в Варшаве.

Много позже, разговаривая с польским литератором, Львов узнал, что клуб писателей в Варшаве размещался на Вавилонской улице, а от Вавилонской до Бабеля – взмах пера…

Позднее, после четвёртой «беседы», генерал Куварзин, возглавлявший одесский КГБ, сквозь зубы скажет ему: «Не подтвердилось». И, тем не менее, его изгнали из родного города. Хорошо, что к тому времени его уже знали в Европе, была написана первая часть романа «Двор»…

Одно из самых страшных ощущений, которое он рассказал мне в одном из интервью. Многие годы его мучил один и тот же сон.

Хоть рукописи ему разрешили вывезти, таможенник по листу разбрасывает в аэропорту книгу. К молодому офицеру подходит сослуживец, ветеран, и тихо говорит: «Ты совсем очумел? Ведь ты человеческие мозги пускаешь по ветру!» И помогает сложить оставшиеся листы в портфель…

Разные были люди. Это всегда знал, всегда помнил Аркадий. И его эмигрантские рассказы не желчные, а мудрые, как и велит Одесса.

В эмиграции были дописаны второй и третий том романа «Двор», принёсший ему успех, славу, награды. Вот только два отзыва.