Знаешь, я только в Толларпе первый раз открыл чемодан, его папа собирал, я не очень следил. Там среди рубашек лежало столовое серебро, каждая ложка завернута в кружевную салфетку. Я сидел как дурак, смотрел на них, и не мог понять, что с ними делать в детском доме. Их же могли отнять, нас обыскивали перед паромом. Не знаю, зачем он мне их положил. Может быть, чтобы я отдал их в семью, которая меня примет. Так воспитательница сказала.

– Как странно…

– Что странно?

– У нас с тобой все как в зеркале перевернуто. Если сравнить твою жизнь и мою, —

Айна увидела часы на здании больницы и заторопилась, было уже почти семь.

– Побежали через парк, – предложил Давид.

И снова они, взявшись за руки и смеясь, бежали вместе. По темным аллеям, мимо голых уже деревьев и пустых скамеек.

– До четверга? – спросил Давид, когда они остановились отдышаться.

– Нет. У меня в субботу экзамен, четверг единственный вечер, когда я свободна и могу позаниматься.

– Что же мне делать?

– А в субботу после экзамена… Нет, ты работаешь. Знаешь, что? Инга зовет в субботу на танцы. Пошли с нами!

– Куда?

– Не знаю еще. Мы обычно ходим в «Свеахов» на Свеавеген.

– Тогда я предложу в «Корсу», это тоже на Свеавеген, возле библиотеки. Знаешь, где городская библиотека? Под горой с обсерваторией, где мы гуляли.

– Да, я знаю. В семь?

– В семь у «Корсу».

– До свиданья, серый волк, – сказала Айна. – Дальше я пойду сама. На той улице живет бабушка.

– До свиданья, Красная Шапочка.

Среда, 30 ноября

В среду Давид, как обычно, задержался в инструментальном классе. С Айной они теперь должны были встретиться в только в субботу вечером, пойти на танцы. Поэтому он очень удивился, когда она вдруг вошла в класс.

– Привет, приятная неожиданность.

– Здравствуй, Давид.

Голос ее звучал странно, и вся она казалась напряженной.

– Что-то случилось?

– Да, случилось. Помнишь ту тетку, что разглядывала нас в воскресенье возле старого кладбища? Это бабушкина знакомая. Она донесла…

– Что ты ходишь за руку с молодым человеком?

– Хуже. Что мне морочит голову какой-то еврей. Я… Меня фру Леви предупреждала, а я не понимала тогда. Не могла никогда подумать, что бабушка такая…

– Антисемитка? В Швеции это не редкость. Как и везде, наверное, – у него вдруг заболело где-то глубоко внутри, он нагнулся над футляром, чтобы не показать, как его скрутило. – А ты? Ты ей ответила? Или промолчала?

– Я сказала, что ты хороший. И что нельзя осуждать человека не зная, только за его национальность. Тебе нехорошо?

– Нет, все в порядке, – ему действительно стало лучше, нервный спазм прошел, только руки чуть дрожали, когда он стал собирать инструмент. Айна удивленно смотрела, как из коротких деревянных трубок получается длинная дудка.

– Это кларнет? – она потрогала черное дерево.

– Гобой. Он только внешне похож на кларнет.

– А кларнет тоже такой, из частей?

– Да, деревянные духовые почти все разборные.

– Ты на нем играешь?

– Нет пока. Одолжил на сутки, попробовать. Думал, уже все забыл. Папа играл на гобое и начал учить меня. У меня был маленький школьный гобой, но, когда мы приехали в Засниц и нас обыскивали, мой гобой отобрал эсэсовец.

– Почему?

– Красивый, дорогой. Они отнимали все, что им нравилось. Зато он не стал открывать мой чемодан и не отнял ничего другого. Смотри!

Давид достал коробочку, похожую на портсигар.

– Что это? – спросила Айна

– Трости для гобоя. Этот дурак-эсэсовец не знал, что к гобою нужны трости. В кларнет дуют в мундштук, а в гобой вот в такую трость. Это труднее.

Давид задул в гобой, мелодия зазвучала сначала неровно, потом немного уверенней.

– Как печально, – сказала Айна.

– Да, гобой очень печальный инструмент и очень сложный. Я думал, что уже ничего не могу. Десять лет не брал в руки.

– Это школьный гобой?

– Нет, в школе нет гобоя и нет учителя. В школе я играю на кларнете. Это совсем другое. Мои трости уже не годятся, пересохли.

Музыка всегда помогала Давиду, он успокоился, но, посмотрев на Айну, увидел, что она все еще расстроена.

– Давид… Я… не знаю, что мне делать. Она требует, чтоб я с тобой не встречалась. Говорит, что я молодая и доверчивая, а евреи всегда пользуются доверчивостью порядочных людей, что ты меня обманешь, поиграешь только… Что вы – нация обманщиков, ну и всякое. Я сказала, что ты меня ни разу не обманул и ничего плохого не сделал, а она: ты наивное дитя, ещё слишком юная, слушай умных людей… Дала мне какую-то брошюру. Я… не могу ей грубить, она очень много для меня сделала: и работа, и школа, и одежда, и… Много. И врать я не умею, не смогу сказать, что не буду с тобой встречаться.

Она почти плакала, и Давид вдруг сделал то, чего никогда бы не решился сделать раньше. Он подошел и осторожно обнял Айну за плечи. Она уткнулась носом ему в грудь.

– Ну-ну, – Давид, погладил ее по голове. – Она же не может запретить тебе ходить в школу. Если будет приставать, скажи, видела меня в школе. А что ты делаешь в свободное время, можно ей не рассказывать.

– Почему так? Разве такое возможно в Швеции? Почему люди, которым доверяешь, которые помогают, вдруг оказываются… такими… Швеция ведь много сделала для детей войны…

– Для финских детей.

– И для таких, как ты.

– Нет. Не для евреев. Ты знаешь, сколько финских детей приняла Швеция?

– Много, по-моему, 50 тысяч или даже больше.

– Я читал, что 70 тысяч, но пусть 50. А еврейских детей в 39-м году пустили только 500.

– В сто раз меньше! – ахнула Айна. – Как?

– Так. Уже после Хрустальной ночи весь мир понял, что евреям опасно оставаться под властью Гитлера. Но никто не захотел нас пустить. Швеция согласилась временно принять только небольшое количество детей без родителей, считали, что потом мы все уедем.

Он замолчал, потому что Айна плакала уже навзрыд.

– Ну-ну, маленькая, успокойся. А что за брошюру дала твоя антисемитка?

– Какого-то Эйнара Оберга. Там написано, что евреи очень хитрые и хотят захватить весь мир. Неслучайно Гитлер пытался уничтожить их всех, и не только Гитлер. Что евреи очень опасные люди… глупости всякие.

Давид вдруг засмеялся каким-то нервным смехом. Он отпустил Айну, и она смотрела на него с недоумением.

– Скажи этой… бабушке, что надо газеты читать, – сказал он, успокоившись. – Из-за этого Оберга нынче есть специальный закон, запрещающий подстрекательство против этнических групп. Он так и называется «закон Оберга». И за распространение этих брошюр теперь можно получить приличный штраф.

– Правда, штраф? Как же ей сказать…

– Скажи, что показала брошюру в школе и получила выговор. И тебя спросили, откуда такая гадость, но ты не захотела ее выдавать.

– Выдавать? Её? – теперь Айна засмеялась, и успокоилась.

Снова они смеялись вместе.

Время приближалось к десяти вечера, когда Давид садился на велосипед. Холод пронизывал сильнее, чем утром, а он еще должен был отвезти гобой, который ему одолжил знакомый музыкант. Этот музыкант, гобоист из филармонического оркестра, сам предложил Давиду уроки, но пока Давид не решался. У него теперь совсем не было времени. Он и в типографии теперь подрабатывал реже, потому что хотел почаще видеть Айну. И деньги тратить на уроки пока не хотел.

Все эти годы в Швеции гобой был для него мечтой, сказочной музыкой детства, воспоминанием об отце. Он для того и пошел на музыкальное отделение народной школы. Но среди инструментов для обучения не было гобоя, и стоил он дорого. Давид выбрал кларнет, отчасти за внешнее сходство, отчасти потому, что на нем можно было играть и джаз, и классику. Однажды во время работы, при разборе новых иностранных книг, он наткнулся на методическое пособие по игре на гобое, и решил, что попробует сам. Ноты в библиотеке тоже были, благодаря нотам для гобоя он и познакомился с музыкантом из Сибири.