– Какого чёрта тут происходит? – сказал Бил Грэм, растягивая слова по нью-йоркски. В своём синем жилете он скорее похож на прораба, чем на менеджера Grateful Dead. – Мэм, какого чёрта вы возникаете?

– Я – мама Лукаса Гринвуда, – говорила старуха.

– А я – приёмыш Джеймса Брауна, – влез в дискуссию Антон. – Предъявите документы, барышня.

– Антон. Джей, – Грэм пожал им руки. – Вы опоздали. Зато в костюмах, при параде. Молодцы.

– Ещё и какие, – сказал Антон. – Хот-дог не желаешь?

– Нет, я уже ими объелся, – Грэм побил себя по животу. – Моя сестра их сделала и раздавала бедолагам, которые ещё со вчера стоят в очереди за билетами.

– А когда мой сын будет выступать? – спросила старуха.

– Приблизительно в час ночи, – ответил Грэм, не поворачиваясь к ней.

– Через четыре часа?!

– Простите, а вы не Джей Перри? – спросила другая старуха.

– Нет, что вы, – сказал Джей. – Я его брат, Гей Лэрри.

– Гей?

– Да. Это от английского, Гейлорд. Мой прадедушка был лордом всех геев Англии. Так что…

– И вы хотите сказать, – не унималась мама Лукаса Гринвуда, – что мы должны битых четыре часа ждать, пока мой сын, звезда вечера, начнёт выступать?

– Нет, мы просто уволим остальные две группы к чертям собачьим! – крикнул Грэм. – Конечно, вам придётся ждать. Какого чёрта вы думаете…

– Мы пойдём, Билл, – сказал Антон.

Зал большой и тёмный. Сцена фиолетовая. Ряды стульев окаймляют помещение с трёх сторон. У сцены толпится народ.

Группа заиграла знакомую Уильяму мелодию. Он всё пытался её разобрать, как вдруг услышал высокое: «Аааааааааа!» от мексиканки, сидевшей рядом. Вопль пронзал слух, как копьё, но всем было всё равно. Мексиканка забила ногами и растрепала чёрные локоны.

– Para bailar la bamba! – услышал Уильям.

– Para bailar la bamba se necesita una poca de gracia!

Все вокруг танцевали, подпевали, щёлкали пальцами.

– Por ti seré! Por ti seré! Por ti seré!

Уильям топал. Кивал. Улыбался. Он был готов нырнуть в тусовку, как в большой бассейн любви.

– Слава Богу, я вас нашёл, – раздался нью-йоркский говор Билла Грэма. – Давайте за кулисы пойдём, и вы со всеми поздоровайтесь.

– Henry got pissed off and said he'd run to Mexico, – пел худой гитарист со сцены. – To see if he could come back holdin' twenty keys of gold[3].

В гримёрке было полно народу. На стенах висели постеры и фотографии. На одной из них Джими Хендрикс снимал на кинокамеру Дженис Джоплин, лежавшую на столе в провокационной позе. «Легендарное место», – подумал Уильям.

Несколько видавших виды красных диванов расположились у стены. На одном женщина кормила грудью, на другом лежала симпатичная девушка. Её голова отдыхала на коленях толстого бородатого очкарика.

– Бог ты мой, это Кит с Донной, – прошептала Жизель, восемнадцатилетняя девушка Антона. – А это Билл Кройцман.

– Который из них? – Уильям смотрел на стол с едой, у которого насыщался Перри, но сам стеснялся подойти и взять что-нибудь.

– Тот мужик с усами, – сказала Жизель. – Который с сигаретой. Ты правда их не знаешь?

– Нет. Fuck, да кто все эти люди?

– Это – The Grateful Dead.

Зашёл высокий блондин лет тридцати. В рубашке. В коричневых очках. Все девушки глядели на него, даже Олена.

«Вот таким я хочу быть, когда мне стукнет тридцать», – подумал Уильям».

– Ты должен что-то поесть, Бобби, – сказал Билл Грэм. – Тебе надо поужинать.

– Вот мой ужин, – блондин затянулся сигаретой, заметил Перри, переложил сигарету в левую руку и поздоровался.

– Бобби! – крикнул Антон. – Мой любимый психоделический ковбой!

– Энтони!

Они обнялись.

– Это – Боб Вир, – сказала Жизель. – Ты, наверное, единственный человек в Сан-Франциско, кто о нём не знает.

– Скорее всего, – Уильям улыбнулся.

Появились двое мужчин. Один худой, страшненький, усатый. Мышь с бежевым шарфом. Другой крепкий, седой, во фланелевой рубашке и в кепке-восьмиклинке. У него были большие губы и очень живая мимика.

– Это Микки Харт, слева, – подсказала Жизель. – А справа…

– Кен Кизи… – сказал Уильям. – Это ведь Кен Кизи? Т-так?

– Да. Он тебе нравится?

– Он мой любимый писатель. Его книга…

– Итак, – начал Кизи. Уильям подслушивал его разговор с Микки Хартом, – мы соединили целую гору автомобильных крыльев и между ними пропустили струны.

– Господи, зачем? – спросил Микки.

– Для прикола, – Кизи улыбнулся. – И вся конструкция движется, вот так: вэнг, вэнг, вэнг. Главное, не слишком по ней дубасить, хотя в Гром-Машине есть и перкуссия.

– Чего там только нет.

– Именно. Сзади вмонтирована бас-гитара… или что-то вроде бас-гитары. Её надо тянуть, и звучат басы. А внутри что-то вроде клавишных, но с четырьмя звукоснимателями.

– Музыкальный Франкенштейн, – сказал Микки Харт. – Джерри это понравится.

– Он может поиграть на ней, если захочет.

– А вот это вряд ли. Так ты вытащишь эту бандуру, когда мы заиграем «Ритмичных Дьяволов»?

– Yeah, – Кен улыбался так заразительно, что и Микки чему-то обрадовался. – Я залезу в неё и буду на ней играть. А! Ещё! – Кен двигал указательным пальцем. – Чак принёс свою пушку.

– Превосходно!

– Можно ему сегодня пальнуть?

– Если только он никого не убьёт. Включая себя самого.

– Нет, нет, нет, что ты, – Кен хлопнул Микки по плечу. – Пушка громкая, но до сих пор она ни разу никому не навредила.

Банда заняла последние места второго этажа. Уильям сел рядом с Кизи.

– Как-то раз я сидел тут с Джерри Гарсия, – начал Кен. – Мы пришли на концерт Джеймса Брауна и сидели прямо здесь, на балконе, а Джеймс Браун… ух… – Кизи улыбнулся, – у него было три барабанщика, и он всех их измотал.

– Круто, – сказал Уильям.

– Ещё как круто.

– А вы… вы будете играть на Гром-Машине, сэр? – спросил Уильям.

– Да, сэр, – ответил Кен Кизи. – А как насчёт тебя? Ты музыкант?

– Да. Я пою в группе. И стихи пишу. То есть слова к песням.

– Правда?

– Д-да, сэр.

– Добрый вечер, леди и джентльмены! – сказал голос со сцены – Добро пожаловать в банкетный зал Уинтерленд! Нам сказали, что это последний концерт и последняя ночь в Уинтерленде, потому что… ну, не потому, что людям здесь не нравится, а потому, что какие-то люди сказали, что здание не подходит их «строительным нормам». Так что, пока мы ещё можем, давайте позволим блюзу литься рекой в этом прекрасном бальном зале! И поприветствуем, из Рок-Айленда, штат Иллиноис, группу Джейка и Элвуда Блюза! Братья блюз!!!

Народ орал. Музыка рвалась из колонок. На сцене появились два старомодных гангстера: в чёрных костюмах-двойках, очках, туфлях, галстуках и шляпах. Один из братьев, высокий и худой, был прикован цепью к кейсу. Второй брат, маленький и пухлый, открыл наручник ключом, поправил галстук, сделал колесо и сальто и панибратски схватил микрофон.

Джейк Блюз (который поменьше) хрипел, напрягая горло, как настоящий блюзмен. Элвуд Блюз давал жару на губной гармошке. Братья кричали, падали, прыгали на одной ноге и плелись, как неповоротливые роботы.

Задние ряды забивались известными людьми. Пришли ребята из Saturday Night Live, включая Билла Мюррея, журналисты «Сан-Франциско Кроникл», Чет Хелмс с подружкой, баскетбольная легенда Билл Уолтон, и даже Пол, мать его, Кантер, из Jefferson Airplane.

Антон раздавал микродоты. Уильям и Кен Кизи взяли по одному и запили их пивом.

– Сядь, Джей, тебе больше одной не надо, – сказал Антон.

– Да оставь ты, братан, ничё не будет, – ответил Перри и закинулся четырьмя.

Братья Блюз перешли на регги, фанк и рокабилли. Басист закурил трубку, а клавишник манерой игры и внешним видом походил на лысеющую, нанюханную версию Уоррена Зивона.

– Последняя песня вечера! – сказал Джейк Блюз. – Мы разучили её специально для вас!

Уильям мало что помнил от игры на гитаре, но эти аккорды он узнал бы, даже если бы его разбудили посреди ночи. Ре-диез и Ми. И два удара в бас-бочку.