Относительно восьми тысяч разинцев, о которых сказал Гаврилов. Выходит, всё верно мы с вами сосчитали? Но что-то берут сомнения. Посланный непременно должен был преувеличить численность осаждающих — для устрашения. Хоть пару тысяч-то должен был накинуть. Так что, похоже, ошибались источники, насчитывавшие семь тысяч человек в разинском войске до Царицына. Но даже и пять-шесть тысяч вооружённых людей — это много и по нынешним временам. Персидские купцы, впоследствии просившие от правительства возмещения убытков (Крестьянская война. Т. 2. Ч. 1. Док. 253. 3 мая 1673 года), утверждали, что с Разиным пришли всего две тысячи человек. Это маловато — в одном только войске Львова, перешедшем на сторону Разина, было их две тысячи. Но пусть их было не пять-шесть, а, скажем, всего три-четыре тысячи — всё равно это много. Барон Унгерн в начале XX века атаковал Ургу с несколькими сотнями казаков и одной пушкой, а у Разина пушек было пятьдесят... Ну, пусть это тоже преувеличение, допустим, двадцать. Всё равно немало.
Почему Прозоровский всё-таки не сдал город, не вступил в переговоры? Ведь Стрейс описал, какие настроения царили в Астрахани: очень рисковал воевода, причём не только другими людьми, но даже и собой. Боялся Москвы? Но Москва далеко; потом всегда можно сказать, что принудили силой. Такой гордый, принципиальный? А что же он раньше не был принципиальным, когда принимал от разбойников дорогие подарки и день-деньской с ними обедал? Поведение его загадочно. Почему он сперва послал навстречу Разину его названого отца, на чью верность после прошлогодних событий трудновато было положиться, а потом вдруг встал в позу? Ни Костомаров, ни оба Соловьёва, ни Савельев, ни Маньков, ни Попов, ни составители комментариев к «Крестьянской войне», вообще ни один историк эту удивительную загадку не попытался объяснить. Романисты, как ни странно, — тоже, предпочитая писать каждый про своё. А. Н. Сахаров поведал о том, как «казаки шныряли меж деревьев, грызли незрелые ещё яблоки, персики, ломали сапожищами виноградные лозы. Степан подошёл к одному, взял у него из рук зелёное яблоко, повертел в руках, усмехнулся: “Чьё это ты ешь-то? Своих же товарищев, голутву, обкрадываешь, — повернулся к есаулам: — Скажите, чтоб берегли сады, не мустошили, и плодов бы не рвали, и деревья не ломали, это всё добро здешних простых людей”». Шукшин: «Степан был спокоен, весел даже, странен... Костров не велел зажигать, ходил впотьмах с есаулами среди казаков и стрельцов, негромко говорил:
— Ну, ну... Страшновато, ребяты. Кому ишо страшно? <...> То ли понимал Степан, что надо ему вот так вот походить среди своих, поговорить, то ли вовсе не думал о том, а хотелось самому подать голос, и только, послушать, как станут откликаться, но очень вовремя он затеял этот обход, очень это вышло хорошо, нужно. Голос у Степана грубый, сильный, а когда он не орёт, не злится, голос его — родной, умный, милый даже... Только бесхитростная душа слышится в голосе ясно и просто...»
Наживин:
«И князь [Прозоровский] хмыкал носом от своей вечной насмоги, возводил к небу свои водянистые глаза и воздыхал благочестиво:
— Господи, на Тебя единого надёжа!.. Укрепи, Господи, град наш...
И его уши как-то жалостно оттопыривались».
Так что давайте сами что-нибудь предположим. Например, возможно, что Прозоровский, во-первых, верил в неприступность крепости с военной точки зрения; во-вторых, сильно полагался на отряды солдат, которым командовали иностранные военачальники (Бутлер, уже знакомый нам Видерос, англичанин Томас Бейли и другие), и отряд черкес, который прислал князь Коспулат (Казбулат Муцалович); а в-третьих, настроения, о которых хорошо знал Стрейс, могли и пройти мимо воеводы (во всяком случае, он сильно преуменьшал их опасность) — ведь высокие начальники нередко до последнего мига думают, что подданные останутся им верны, даже если не платить им денег. Ведь не знал же Прозоровский, что стрелецкий голова Иван Красулин, один из тех, на ком лежала ответственность за оборону города, давно завербован разинцами...
Бутлер: «В понедельник казачьи войска приблизились к городу примерно на 300 больших и мелких судах, зашли в рукав у виноградников на расстоянии приблизительно получаса от городских валов. В связи с их прибытием наши сожгли весь татарский квартал. (О том, куда девались его жители, история умалчивает. — М. Ч.). Я стоял рядом с господином губернатором на крыше его дома и, увидав множество небольших лодок на реке около города, сказал губернатору, что этого не должно быть, хотя бы то были только рыбаки, они всё же могут передавать известия врагам, на что губернатор, тщательно осмотрев всё, послал войска перестрелять и разнести в щепки эти лодки, что и было сделано». Никаких сомнений в правильности этого действия Бутлер не испытал... «В тот же день персидские и черкесские отряды привели в город четырёх пленных казаков, которых пытали в моём присутствии; двоих тотчас же повесили, а двум другим отрубили головы». Когда пытать будут самого Бутлера, его тон сделается совсем не таким равнодушным: «Меня подвергли нечеловеческим пыткам и мучениям казаки с Украины, называемые Gogelatse [хохлачи].
Я находился там вместе с жабами и другими гадами, которые бегали по моей голове и телу; они кишели во множестве в этой тюрьме. Всю ночь я взывал со слезами к спасителю...»
Итак, ворота заложили кирпичом, татарскую слободу у речки Кривуши сожгли, митрополит предложил выпустить воду из прудов (своих и Прозоровского) на солончаковые поля: Астрахань превратилась в остров. Также митрополит устроил крестный ход. (Наживин: «Конечно, все усердно молились — даже те, которые ждали казаков с нетерпением: молитва никогда не мешает...») Готовились и стрельцы Красулина — ждали только сигнала, чтобы подставить нападающим лестницы и впустить их в город...
У Разина тоже готовились. А. Н. Сахаров: «Проходили астраханцы через военную суету казацкого стана, дивились на великое множество ратных людей, а потом ещё больше дивились на самого атамана. Принимал их Разин как своих близких друзей, угощал из стоявшего рядом бочонка вином — сам же не брал в рот ни капли, — просил рассказать про все астраханские беды и, когда говорили астраханцы, как мучает боярин жителей, как насильничает над ними и позорит их, в ярости принимался топать ногами, кричал: “Ах, мясники! Ах, мясники этакие!”». (Чапыгин: «Разин встал, и есаулы тоже. Всем налили ковши водки, атаман поднял свой ковш над головой:
— Бояра крест целуют, когда клянутся, мы же будем клятву держать, приложась к ковшу!»)
Думается, пить Разину было некогда, но и болтать с астраханцами — тоже (да и выйти из города почти никто не мог). Двое перебежавших в разинский лагерь ранее — посадские жители Лебедев и Каретников — нарисовали план крепости, указав наиболее уязвимые участки; по их совету казачья флотилия прошла по Болдинскому протоку, который окружал Астрахань с востока, затем по протоку Черепахе и по Кривуше, огибавшей юг города; крепость была взята таким образом в полукольцо.
Вечером 21 или 24 июня (по большинству источников — 21-го, но это противоречит показаниям Бутлера о том, что 22-го приходили парламентёры) начался приступ. Основные — как казалось — силы казаков подошли со страшным шумом со стороны центральных Вознесенских ворот; туда бросились и Прозоровский с братом, и прочее военное начальство, и Бутлер, и другие иностранные военные; стрельцы и пушкари взобрались на стены. Из документов совершенно неясно, был ли там бой или хотя бы имитация боя. (Общее количество погибших при штурме города и в уличных боях составило всего лишь 345 человек, как пишет А. Попов).
В это самое время на южной стороне крепости начался мятеж; стрельцы и горожане ставили лестницы, подавали руки казакам. Бутлер описал столкновение между полковником Бейли и подчинёнными ему солдатами — те ранили его и угрожали убить. В какой-то момент предположительно прозвучали пять выстрелов из пушки — обговорённый заранее сигнал к всеобщему мятежу. Костомаров: «Вслед за роковым сигналом астраханцы (молодшие люди, то есть чернь и бедняки) с яростным криком бросились бить дворян, детей боярских, пушкарей, людей боярских, и кто-то, неистовый, налетел на князя Прозоровского и ударил его копьём в живот: князь упал с лошади. Верный старый холоп схватил его, пробился с ним сквозь разъярённую толпу, унёс в соборную церковь и там положил на ковре. Брат воеводы, Михаил Семёнович, погиб близ стены от самопального выстрела. Всё кругом разразилось изменою; стрельцы величали батюшку Степана Тимофеевича».
