Дрожащие губы персиянки произнесли:

— Дьдь... дьдье... ля...

— Не можешь по-нашему — не берись! — рассудил Степан и урезал персиянку по морде — как он привык, как русский мужик всегда бабу бьёт, не балуясь иноземно пощёчинкой, а полновесным кулаком — не бабу, в общем-то, бья, а человеческого друга, спутника или врага жизни.

Персиянка кувыркнулась за борт».

Хоть и нелепо — а, по большому счёту, и подобное исключить нельзя. А В. М. Соловьёв высказывает предположение, что «как бы ни был Разин груб, нужно полагать, что только в припадке сумасшествия он мог совершить подобную жестокость: до этого случая он казался более справедливым, нежели бесчеловечным». Сумасшествие — это вряд ли; достаточно сильного опьянения, которое может быть вообще единственной причиной для убийства — алкоголь может делать жуткие вещи. Известны случаи, к примеру, когда любящая в общем-то мать, напившись, абсолютно немотивированно зарезала своих детей и потом, естественно, пришла в дикий ужас и объяснить своего поступка ничем не могла. С мужчинами подобное тоже случается.

Иногда княжна остаётся жить, как в романе В. И. Уланова «Бунт»: Разин отдал её (одну из многих своих любовниц) за выкуп персидским купцам, потом «клял себя за горячность, проклинал». А в статье П. Белова «Степан Разин и персидская княжна»[68] пленницу убил вовсе не атаман:

«Много лет назад, будучи в историческом музее одного восточно-российского городка, я заинтересовался экспонатом — восковой фигурой восточной девушки, протягивающей зрителю в вытянутых руках маленький кинжал. Старенькая служительница музея рассказала мне, что это и есть та самая Зейнаб и что на самом деле перед тем, как бросить красавицу за борт, Степан Тимофеевич якобы подговорил близких соратников о её спасении (для отвлечения внимания даже инсценировали переворот одной из лодок и спасали не умевших плавать пьяных казаков). Княжну выловили и тайно отправили к отцу, но он приказал её умертвить как падшую женщину — по канонам шариата (была усыплена опиумом). Кстати, кинжал, который она держит в руках, в те времена был предназначен для того, чтобы женщина покончила собой в случае “осквернения”, так предписывал обычай, но Зейнаб этого не сделала».

Как потом Разин переживал совершенное убийство? Вот разухабистая фантазия журналиста (С. Макеев «Призрак атамана»[69]): «Атаман сидел на скамье, устланной персидским ковром, красиво избоченясь. Он уже позабыл об утопленнице. В голове прояснилось, он думал о новом походе, который потрясёт всю Россию». Горький: «На корме Разин, хмуро смотрит на берег, потом, с досадой сорвав шапку, бросает её в воду». У Мордовцева Разин, «смирившийся было перед властью, положивший свой бунчук к ногам этой власти, подружившийся с воеводою и водивший с ним хлеб-соль, вдруг опять превращается в зверя, ещё более лютого, чем он был прежде... В его душе вдруг встал другой милый образ, так бесчеловечно погубленный им. За что? за чью вину? И уже никогда, никогда этот милый образ не явится ему наяву, как он часто является ему во сне и терзает его душу поздним, напрасным раскаяньем. И его разом охватила такая тоска, такая душевная мука, что он сам, кажется, охотно бы пошёл в этот куль и в воду...» Почему бы и нет? А потом он подобрал ребёнка, маленькую калмычку, и как бы удочерил... У Злобина герой вспоминает девушку в разговоре с женой:

«— Сказывали — ясыркою взял княжну басурманскую, молодую, как нежный цвет её бережёшь, любишь её, на ней женишься, царю кизилбашскому зятем станешь... — дрожащим голосом продолжала Алёна.

— Была и княжна, — сказал атаман, помрачнев.

— Была? — тихо переспросила Алёна, выронив на пол тонкую голубую чашку, привезённую Степаном ещё из Польши в подарок.

— Была, да упала из рук. Так и разбилась, как чашка, нече и молвить...»

(И тут же заводит себе другую — стрельчиху Марью — и опять его ругают казаки...)

У Чапыгина — в разговоре с Усом:

«— Не тронь меня, Стенько!

— Да что ты, с глузда сшёл? Есть о ком — о бабе тужить!

Ус упал лицом в шапку и тем же придушенным голосом продолжал:

— Брат ты или чужой мне? Не ведаю — ум мутится... Утопил пошто? Тебе не надобна — мне не дал...

— За то утопил, чтоб ты не сшел, кинь!.. Волга её да Хвалын-море укачает к Дербени... Родная земля, кою она почитала больше нас, чужих, станет постелью ей... Чего скорбеть? Хрыпучая была, иной раз кровью блевала, и век ей едино был недолог... Горесть с тебя и с себя снял! Худче было к ей прилепиться крепко, она же покойник явно.

— Стенько! Уйду от тебя... Сердце ты мне окровавил... Не уйду, може, то ещё худче будет...

— Печаль минет, Василий! Минет! Век я о жонках не тосковал, и тебе не надо — баб много будет!»

Слаповский: «Степан стал плакать и пинать ногами сотоварищей, чтобы бросились и спасли любу его дорогую персиянскую, ненаглядную, сулил злато и серебро. Сотоварищи посылали его ленивым матом». Гиляровский:

Шукшин:

«— Ну, рады теперь ваши душеньки? — вдруг зло спросил атаман. И зло и обиженно поглядел снизу на есаулов. — Довольные?.. Живодёры. <...>

И приснился ему отчётливый красный сон.

Стоит будто он на высокой-высокой горе, на макушке, а снизу к нему хочет идти молодая персидская княжна, но никак не может взобраться, скользит и падает. И плачет. Степану слышно. Ему жалко княжну, так жалко, что впору самому заплакать. А потом княжна — ни с того ни с сего — стала плясать под музыку. Да так легко, неистово... как бабочка в цветах затрепыхалась, аж в глазах зарябило. “Что она? — удивился Степан. — Так же запалиться можно”. Хотел крикнуть, чтоб унялась, а — не может крикнуть. И не может сдвинуться с места... И тут увидел, что к княжне сбоку крадётся Фрол Минаев, хитрый, сторожкий Фрол, — хочет зарубить княжну. А княжна зашлась в пляске, ничего не видит и не слышит — пляшет. У Степана от боли и от жалости заломило сердце. “Фрол!” — закричал он. Но крик не вышел из горла — вышел стон. Степана охватило отчаяние... “Срубит, срубит он её. Фро-ол!..” Фрол махнул саблей, и трепыхание прекратилось. Княжна исчезла. И земля в том месте вспотела кровью. Степан закрыл лицо и тихо закричал от горя, заплакал... И проснулся».

Ах, была бы вся шукшинская книга так написана...

Наживин: «Степан, вдруг схватившись обеими руками за волосы, зарычал, как тяжело раненный зверь, и по жёсткому пьяному лицу его покатились слёзы жгучей, беспредельной тоски...»

Каменский прекрасен, как всегда: «Степан впился осиротевшими глазами в синее место, куда упала принцесса. Слёзы жгучим источником струились на грудь. Руки остались протянутыми.

Негры смолкли.

Все смолкли.

Смолк весь мир вокруг.

Степан будто вдруг очнулся. Взглянул на струг, на удальцов, на негров, взглянул на звёзды, захватил голову руками и зарыдал; видно, не стерпел нестерпимой боли.

Васька Ус налил кубок вина, протянул его Степану:

— На, Степан, выпей за помин. Не тужи. Будем жить.

— Нет.

— Ой, да что ты, Степан.

— Нет.

— Опомнись.

— Не хочу.

И Степан, разом выпив до дна кубок, нежданно бросился в Волгу, вниз головой.

За Степаном бросились в Волгу спасать и Васька Ус, и Фрол, и все друг за другом.

И когда спасли и вытащили Степана, негры запели весёлую песню, заплясали, ударяя быстро в ладоши.