Он чувствовал грёбаное напряжение. Его челюсть сжималась, мышцы под смирительной рубашкой напряглись, чувствовалось, что ещё немного, и ткань разойдётся по швам. Егоров встал с места, подошёл к стеклу, расслабил узел галстука, расстегнул две верхние пуговицы рубашки и снял пиджак. Он должен ещё немного послушать признание племянника.

Психиатр лишь сменил положение тела, встал, чтобы размяться, подошёл к окну. Он знал, что будет дальше, но должен был услышать всё из уст насильника. Повернулся к Доминику. Увидев в глазах врача застывшее «продолжай». Доминик вновь заговорил.

— Мой зверь, по прозвищу Иван, рвался из моей плоти наружу — я рычал в её губы и кусал их до крови, а затем слизывал алые капли и кусал снова. Вероника кричала, рыдала, слёзы градом скатывались по ее щекам. Прозрачные капли смывали красные, солёный и металлический вкус смешались воедино. Я наслаждался, чувствовал себя как-то по-особому. Меня заебали её вопли, и ударил её вновь. Она застонала громче и стала ещё громче орать. Я заткнул рот рукой, раздвинул ноги и коснулся членом вагины — того самого прекрасного женского органа, который скрывал в себе что-то тайное, неопознанное и даже чудесное… Я резко вошёл в мягкие, неподатливые ткани. Она не пускала меня внутрь себя, сука! Но это я исправил быстро и стремительно ударил ещё раз, чтобы показать ей, что всё-таки нужно расслабиться! Пустить туда, куда стремился попасть каждый желающий, а особенно я, — Доминик, закрыл глаза, чтобы всплыла та самая картина, и он услышал её стон и крики, и вспомнил, как тело двигалось под ним, извиваясь и умоляя прекратить. Доминик запрокинул голову вверх, издавая нервный смех, — он снова хотел кончить, как и тогда. Тысяча мегабайт оргазма и, как всегда, никакого удовольствия…

Доминик открыл глаза, опустил голову вниз — светлые длинные волосы, доходящие до острых скул, заслонили лицо.

— Я хотел любить её, хотел, чтобы стонала от удовольствия под моим натиском. Но она молчала. Из-под закрытых глаз продолжали сочиться слёзы, из-под ресниц стекала кровь, словно моя, когда Егоров рвал меня сзади, пытаясь проникнуть внутрь. Я двигался в ней быстро, стремительно проникая вглубь сухих и упругих тканей. Я чувствовал сопротивление: она отталкивала член, не желая чувствовать его в себе, — Доминик заплакал, зная, что он тоже пытался освободить себя от чужого проникновения. Повернулся в сторону зеркала, где стоял он, его насильник. Зная, что тот усмехается над ним и, может даже, разглядывая племянника, возбуждается его слабостью и одержимостью. — Это он лишил меня счастья, а я лишал счастья других. Я просил прощения, но ей это не нужно было. Сжал сильнее её запястье и вогнал член до упора. Прорычал ещё раз слова раскаяния в её ухо и укусил за хрящ, прокусывая его, я буквально оторвал его ей: мне хотелось кусать Веронику дальше и слушать тихое мычание из уст.

— Я целовал губы, когда освободил её рот от руки, она задышала. Ненадолго я делился с ней её же вкусом, высасывая из неё всё живое. Душил и двигался… Снова душил. Сильнее проникая. Она теряла сознание. Задыхаясь. Обмякла, но я не остановился, продолжал двигаться, не ощущая больше сопротивления с её стороны. А после отпустил, но не вышел — не мог лишить орган тёплого влагалища. Кончил, моя сперма сочилась из приятной влажной дырочки, стекая по внутренней стороне бёдер, таких притягательных — я коснулся их языком, проходясь по той самой дорожке, где было моё, слышишь? Моё семя! Чувствуя привкус крови и всё той же знакомой уже мне вязкой мутной жидкости, — Доминик замолчал и прикусил нижнюю губу, ощутив вкус дядиной спермы во рту и сейчас. Снова, опять этот дьявол мысленно побывал в нём. Доминик покосился в сторону зеркала, увидел в нем себя: такого жалкого мерзкого ублюдка. — Я просил её заснуть навсегда за себя и за меня. Наши сны были бы общими. Мне не хотелось, чтобы она жила с этим и страдала, мучилась от вопросов, почему и зачем. Я лишил её жизни, как физической, так и духовной. Я продолжал целовать уже более нежно, как мне показалось, стремясь, поднимаясь вверх по её хрупкому неподвижному телу: «Открой глаза, смотри на меня!» — приказывал я ей, но она не реагировала на мои приказы, ей было уже всё равно. Впрочем, как и мне.

Доминик поставил точку в своём монологе, помотал головой в разные стороны, пытаясь избавиться от волос на лице.

— Ты убил её? — спросил вдруг психиатр, приподнимая бровь вверх, ожидая положительного ответа.

— Я отучил её дышать, — чётко проговорил Доминик, делая вдох и выдох, жалея, что и он не оказался мёртв тогда рядом с ней. Не убил себя, просто не успел. Он, как трус, сбежал, оставляя её там, на сырой земле. — Я против насилия, я презираю людей, которые добиваются всего через свою безграничную силу! Ненавижу этих людей, ненавижу себя! Ненавижу тебя! — крикнул Доминик. — Мне больно, слишком больно. Кажется, я родился с этой болью, она кричит во мне!

Доминик поднялся на ноги и подбегая к зеркалу, увидев наконец-то перед собой реального дядю. Егоров смотрел в такие же серые глаза и продолжал любить их. Доминик пытался разнести стекло вдребезги, нанося удары по поверхности плечами и головой.

Доктор решил снова позвать на помощь санитаров и вышел за дверь. На пороге появился Егоров, отодвинул психиатра. Подойдя к племяннику, схватил за плечи, впечатал со всей силы в стену. Теперь они стояли друг перед другом. Доминик тяжело дышал. Чувствовал, что под тяжёлым взглядом дяди теряет сознание, или это просто он сильно ударился затылком о твёрдую поверхность стены? Егоров держал крепко в своих руках, впрочем, как и всегда.

— Хватит! — прорычал Иван, не решаясь отпустить его, потряс ещё раз и поставил ровно на ноги.

— Я не буду больше слушать тебя, — прошептал Доминик в злые глаза дяди. Иван был настолько уверен в себе и твёрд в своих намерениях, что развязал смирительную рубашку за спиной племянника, освобождая затёкшие руки.

— Будешь! Ты будешь слушаться меня, иначе окажешься в тюрьме за свои поступки и будешь отвечать за них уже там, а не в этих условиях, почти курортных, — цедя каждое слово, Иван приблизил лицо к Доминику, к его губам, понимая, что слишком долго не ощущал их на своих. Ему нужно было впиться в них и вспомнить, каково это, целовать мужские губы. Но за спиной всё так же стоял доктор, поэтому он не мог позволить провоцировать себя и терять голову перед этим наглым желанным мальчишкой.

— Ты угрожаешь мне, дядя? — спросил Доминик, ещё больше вжимаясь в стену, ощущая его горячее дыхание. Ещё мгновение, и их губы могли бы соприкоснуться, но в этот раз будет так, как хочет он. Доминик оттолкнул дядю от себя и быстро устремился к выходу, натыкаясь на психиатра. Он умолял выпустить из кабинета. Хотел запереться в своей палате, ему нужно было успеть сбежать до того момента, пока дядины руки не сожмут своей стальной хваткой.

— Вернись! — приказал Иван, сунув руки в карманы брюк, чтобы не искушать себя и не схватить парня на чужих глазах. — Сядь и угомонись, — уже намного более тихий приказ послышался за спиной, но голос сохранял такую же чёткость и твёрдость. — Или я сам свяжу тебя, — подошёл Иван ближе, обжигая теперь дыханием шею Доминика. Опустил голову вниз, зная, что даже доктор ничего не может решить и сделать. Он не его защитник, он жалкая шавка дяди. Доминик был обречён не жить, а существовать так, как скажет Егоров.

Доминик повернулся к дяде, посмотрел на него исподлобья и, пройдя к своему месту, уселся в кресло.

— Оставьте нас наедине, — кинул приказ Егоров доктору, и тот лишь кивнул и вышел за дверь.

Иван быстро закрылся на ключ и, взяв стул, сел напротив племянника. Доминик смотрел на него с осторожностью, пытаясь замаскировать страх под презрение и высокомерие, но не вышло. Всё было именно так, как и нужно Ивану Дмитриевичу.

Он усмехнулся, протягивая к юноше руки, трогая красивое, такое нежное, словно у девушки, лицо.

—Тебе и правда надо было родиться в женском теле, — произнёс Егоров, разглядывая нежную кожу, выразительные глаза и тонкие губы. Его пальцы ласкали бархатистую кожу щёк, приятную на ощупь. Его мальчик, такой невинный с виду, но с острыми шипами внутри.