Теперь в этом здании регулярно собирался весь офицерский состав, обсуждая дальнейшие действия и выстраивая стратегию продвижения. Они обдумывали как бы побыстрее захватить то, что им не принадлежит.
Штаб делился на несколько секторов: кабинеты командующих, бытовые комнаты, кладовые с оружием и боеприпасами, несколько столовых, в которых строго соблюдалась субординация, и камеры для заключённых, которые, как правило, долго в них не задерживались. Несчастных либо казнили (в том случае, если пленник не представлял особой ценности), либо отправляли в услужение офицеру (если он, конечно, не вызывал опасений). По приказу руководства (история умалчивает, кто именно отдал приказ) одна из комнат была выделена для поощрения избранных, ведь офицерам нужно было как-то отдыхать от военных действий и черпать жизненную энергию для поддержания боевого духа, зачастую высасывая её из какого-нибудь молодого крепкого тела с соблазнительными формами. Комната была чудесна, наполнена интересными приспособлениями, в наличии имелась даже гильотина. Механизм приведения в исполнение смертельной казни служил скорее для остроты ощущений в любовных играх, чем для того, чтобы немедленно отсечь голову понравившейся француженки. В этом не было необходимости; можно было расстрелять их и на улице, у стены. Зачем пачкать пол? Хотя руководство настояло, чтобы комнаты были выкрашены в красный цвет. Так, на всякий случай, в процессе ведь так легко увлечься, а этот цвет отлично скроет «нечаянно» пролитую кровь. Железные цепи свисали с потолка и торчали из стен, ошейники, наручники, в общем, всё, что так грело душу «хорошего» немца. Каждый молодой солдат мечтал попасть в пыточную и использовать её по назначению, только в качестве кого именно — пассива или доминанта — тщательно умалчивалось.
Ханс добрался до штаба на мотоцикле, «прихватив» с собой несколько солдат, которые, запинаясь и задыхаясь, бежали за ним. Офицер лишь бросал презрительные взгляды через плечо. Они хотят служить и за войну готовы отдавать себя целиком и полностью, пожертвовав собой ради победы. «Фанатики хреновы!»,— пробурчал Ханс, как только завёл своего железного коня и умчался вдаль, наблюдая в зеркало за стремительно уменьшающимися фигурами. Солдаты глотали пыль, но его приказы устало выполняли. Да куда уж им угнаться за двухколёсным командиром? Ацгил усмехнулся и сбавил скорость. Всё-таки издеваться над людьми он не хотел, потому что считал, что фашисты, большей своей частью, тоже люди с запудренными мозгами и имеют право на существование, но никому не позволительно переходить черту, ведь забирать жизни у простых граждан было категорически запрещено. Пускай он периодически делал то же самое, как служащий армии и своего отца, держа слово офицера и выполняя условия, пока выполняются его. Ханс не скрывает, что очень хотелось отучить всех от самовольства и неподчинения, особенно это касалось не в меру наглых солдат, которые от чего-то решили, что им все дозволено по одному лишь праву рождения. Мучить тех беженцев, что искали новый дом, он не соглашался, потому что это не вписывалось в его личные нормы морали. Он не был грёбаным фанатиком.
Зайдя в кабинет, он наконец-то опустился в чёрное кожаное кресло. Сейчас его пристанище порядком отличалось от его бытности арт-дилера; белый позолоченный декор сменился на тёмные цвета: серый, чёрный, коричневый. Строгость, чёткость и никаких излишек. Больше ничего не выдавало любовь к искусству, скорее наоборот — лишь страх и уныние, строгость и лаконичность. Ханс тяжело вздохнул и потёр глаза, посмотрев по сторонам.
Возможно, он несколько увлёкся своеобразной медитацией и потерял счет времени; вернуться в реальность его заставили громкие стоны и дикий смех из приоткрытого окна. Различив среди этой какофонии мольбы о пощаде, он тут же встал и, подойдя к окну, заметил, как рядовые выгуливали одного пленного на заднем дворе. Солдаты издевались над хромым бедолагой, заставляя его идти ровно. Не нужно было иметь медицинского образования, чтобы понять, что у мужчины свежий перелом, но его мучителей, откровенно говоря, это не волновало совершено. Они пытались заставить его идти прямо и не хромать, наказывая за неповиновение звонким ударом плети. Несчастный по началу пытался сдерживаться, но когда грязная рубашка на спине пропиталась его потом вперемешку с кровью, сочащейся из рваных ран от хлыста, мужчина послал собственную гордость ко всем чертям. Важнее было сохранить жизнь, поэтому после каждого удара он снова и снова начинал свои жалобные мольбы о помиловании. Каждый раз солдаты закатывались от смеха, находя в этом что-то весёлое и упиваясь собственной властью и вседозволенностью.
Ханс с трудом подавил волну отвращения. Калека выглядел таким жалким, и от этого его мучители окончательно теряли человеческий облик. В голову против воли закрались неприятные воспоминания. Когда он только вступил в ряды немецкой армии, о его родстве с высокопоставленным генералом фон Фальком знали лишь единицы. Не то, чтобы Ацгил намерено скрывал данный факт, но и лишний раз упоминать об этом даже в собственных мыслях не хотелось. Однако, стремясь доказать свою силу и заработать авторитет у собственных подчинённых, мужчина невольно переступал ту самую запретную черту. В такие моменты он становился слишком похожим на своего создателя: таким же деспотичным, жёстким, жестоким, невыносимым диктатором. Сам офицер за собой этого не замечал, пока однажды не стал случайным свидетелем разговора солдат. Даже не подозревая о родстве Ханса и его отца, парни сравнивали их, приходя к неутешительному для офицера выводу — они одного поля ягоды, а лейтенант Ацгил через какое-то время сможет составить достойную конкуренцию генералу фон Фальку.
Никто и никогда ещё так не оскорблял его. Меньше всего он хотел быть похожим на собственного отца, больше всего страшился именно этого, поэтому с того дня старался сделать абсолютно всё, чтобы больше никому не пришло в голову приводить такие ужасающие параллели.
— Вот ведь выродки, — протяжно выдохнул Ацгил, прикусив нижнюю губу. Поправив китель и фуражку, он решил проучить этих зарвавшихся инвалидов на голову.
— Товарищ лейтенант, а мы… гуляем, — заикаясь, принялся оправдываться молодой изверг, как только увидел офицера. Рядовые при появлении командира тут же вытянулись по стойке смирно.
— Я вижу, что вы гуляете. Надо делом заниматься, а вы, идиоты, только и делаете, что издеваетесь над гражданами, — прикрикнул Ханс, заведя руки за спину и окатив каждого стоящего напротив него солдата строгим взглядом, словно ледяной волной.
— Мы лишь хотели его исцелить, — один не в меру разговорчивый рядовой решил пошутить и ответил за своих товарищей. Остальные не решились засмеяться открыто, тщательно подавляя смешки, еле сдерживаясь. Каждый раз, когда они ловили на себе суровый взгляд офицера, ухмылки исчезали с лиц.
— Исцелить, значит. Я вас сейчас сам исцелю, черти! — процедил он сквозь зубы и одним отточенным движением вытащил пистолет из кобуры, открыв стрельбу по ногам рядовых. — Ну же, веселитесь, смейтесь! — приказывал он. Пули, сопровождаемые громким хлопком затвора, звонко ударялись о твёрдую поверхность брусчатки возле замерших ног. После первого выстрела молодые люди, конечно, отскочили, но продолжать движение и дальше побоялись, не хотелось бы схватить шальную пулю. — Что, уже не смешно? — Ханс, наконец, спрятал оружие обратно, так никого и не задев, потом подошёл ближе, заглядывая в испуганные глаза. — Так-то лучше. За что вы схватили этого гражданина? — задал вопрос лейтенант, посмотрев на побледневшего фермера. Понимая, что он испуган не меньше, чем его подчинённые, он подошёл к нему и, взяв за наручники, отомкнул замки. — Не слышу ответа! — гаркнул Ханс, даже не посмотрев в сторону солдат, а всё так же с интересом разглядывая мужчину. Интересно, а что бы чувствовал он, если бы оказался на его месте? В его одежде, положении, не в форме с оружием и с противоречивым нравом помиловать и наказать, а именно подчинённым во всем, без возможности выбора.
