Двинулись дальше.
– Деревья здесь плохо растут, потому что под нами песок, – Лёхик заговорил, не останавливаясь, вполоборота. – А ближе к Онежскому озеру… там корабельный бор. Пётр Первый, говорят, из этих вот мест брал лес для строительства флота.
– Чего только про Петра не рассказывают. Не мог он отсюда брать. До Балтики далеко.
– Брал, брал! Я об этом прочёл недавно. Плоты по Онеге до Свири тянули. По Свири сплавляли в Ладогу. Оттуда уже в Неву. А всё потому, что Петр не хотел опустошать берега рядом с Петербургом. Представляешь, как мыслил? Далеко наперёд!
– Россия для Петра была вотчиной. И чувствовал он себя в ней хозяином.
Остановились передохнуть, и Лёхик опять протянул мне ружьё:
– Заряженное, смотри, аккуратней. Дробь единица. Универсальная. Так что и по зверю, и по птице можно. Главное, не зевай, и спокойно, без нервов. Пошли потихоньку.
Солнце пригрело, и лыжи по оседающему, кое-где проваливающемуся насту шуршали заметно громче, чем ранним утром.
– Сильно шумим, – обернулся Дулепов. – Осторожный зверь не подпустит. А про царя Петра я ещё вот что недавно читал. Противоречивый был. После победы над шведами сказал: «Кто жесток, тот не герой!» А сам ведь жесток был до крайности. Нескольким зачинщикам стрелецкого бунта самолично головы отрубил. Исторический факт.
– Он был любопытен и всё хотел делать сам. Но государственная жестокость и жестокость личная – разные вещи. А вообще-то, по меркам того времени, нормальный царь. Ведь он не только жестоким, он ещё и весёлым, и храбрым был. Талантливых и умных людей примечал и поднимал их на самый верх.
Я остановился отдышаться.
– Вперёд! Вперёд! – заторопил Дулепов. – На берегу отдохнём. А ещё он уху из онежских ершей уважал. И, кстати, считается, что онежский ёрш самый крупный. До двадцати сантиметров.
– А я вот на юге тоже ершей ловил, так они…
Из кустарника выскочил заяц.
– Боковой! Бей! – закричал Дулепов.
И опять я ударил навскидку. Несчастного передёрнуло, и он на мгновенье замедлился.
– Зацепил, Лёха! Я зацепил его!
– Похоже на то! Теперь уже будем преследовать до конца. Если рана серьёзная, то скоро он должен залечь.
Стремительно мчимся по следу, отмеченному кое-где кровавыми запятыми и точками.
– В ельник уходит! – досадует Лёхик. – Дай-ка сюда ружьё!
На ходу перезаряжает. Ельник густой. Снег обсыпается за воротник и в лицо. Сердце колотится где-то под горлом! Уф-ф!
Вымахиваем на опушку. От быстрого бега перед глазами пульсирующие тёмные точки. Пора отдышаться. Дулепов склоняется над уходящим в очередную чащобу следом подранка:
– Передняя лапа… похоже, задета… может, и перебита. Хреново это! Вот если бы задняя… А так целый день… можем за ним пробегать… Эх! Собак бы сюда… отцовских. Так не даёт же!
– Почему это… он… не даёт?
– Батя такой! По справедливости хочет – сам покорми их, сам – натаскай. А когда мне этим заниматься. Два гончака у него. Эти подранка, если уж на след напали, ни за что не упустят. Русская гончая цепкая. Для Карелии лайка и русский гончак – самые ходовые собаки. Ну… будем считать, что ушёл наш косой. К вечеру ослабеет, понятное дело. Тогда уж лисице, а может, и волку – готовый от нас подарок.
– А что, и волки тут есть?
Отдышавшись, мы взяли направление к озеру. Скользить под горку неспешным шагом куда как приятней.
– Здесь и медведи не редкость, – рассказывает Дулепов. – Правда, считается, что в этих местах они ягодники. Малинники и черничники на каждом шагу. А волков тут вообще не меряно! Особенно ближе к Падве. Школьник один в позапрошлом году удумал домой напрямки через лес пойти. Наутро только ранец нашли. Волк – зверь коллективный, умный. Если серьёзная стая безоружного человека окружит, шансов уйти практически нет. Но иногда и одиночки встречаются. Отец года три назад матёрого бирюка взял. В Сельге на почте ради интереса на весы его кинули. Восемьдесят килограмм потянул. Представляешь! У меня-то семьдесят два всего. Такой, если с ног свалит, считай, капец. Подняться уже не даст.
За разговором вышли к Онеге.
– Смотри! Как на старинной японской гравюре, – кивнул я на сосны под снегом, застывшие над свинцовой озёрной гладью.
– Красивое место, – поёжился от берегового колкого ветерка Дулепов. – Шуга уже, видишь, повсюду. Неделя-другая, и озеро встанет. Вода сейчас градусов пять, не больше. А глубина тут сразу хорошая. Хоть и песочек местами, но берег, особенно туда к островам, скалистый. Андрюха, мой братик, тут как-то по первому льду купальный сезон открывал. На этом вот самом месте, где мы стоим.
– И как же такое могло случиться?
– Да так и случилось. Увязались за отцом на охоту. Полдня проходили, ничего не взяли и вышли сюда на привал. Андрюха наш ни с того ни с сего на лёд выскочил. Ну, тот под ним сразу и разошёлся. Отец кинулся спасать, но тоже ушёл. Хорошо, что по пояс только. Сообразив, что к Андрею от берега не подобраться, он ветку от какого-то сушняка отломил и говорит мне: «Держи! Ты лёгкий! Только ползком и с другого краю теперь заходи. Тут полынья, похоже». Ну, я и пополз. А брат к тому времени уже и кричать перестал, от крошева ледяного потихоньку отплёвывается и пузыри пускает. Сую я ему эту ветку, а он ухватиться нормально уже не может. Но кое-как зацепил я его. За капюшон зацепил. Подтянул. Вытащили, короче. Чудом каким-то! Помню, как лёд подо мной всё оседал и похрустывал, но выдержал, слава богу. Потом уж костёр развели до неба. Одежду отжали и сразу же просушили. И ведь никто не заболел тогда. Организм, говорят, во время стресса мобилизуется. Наверно, поэтому… Ну что?.. – Дулепов из-под руки посмотрел на солнце. – Времени у нас не так уж и много. Костёр за тобой, Венгеров. Под снегом по берегу дров навалом. Выбирай, что посуше. А я куропатку пока освежую.
Он вынул из рюкзака птицу и взвесил её на ладони:
– Хорошо в этот год нагуляла. Жирнюга!
Откуда, из каких глубин, возникает дружба? Да кто ж его знает! Но отчего бы ей, скажем, не появиться у этого уютного костерка. Ведь дичь в клокочущем котелке и взятая для настроения ёмкость «Столичной» нисколько тому не помеха. Наоборот!
Дулепов плеснул в прокопчённую кружку:
– За дружбу!
– Поддерживаю! Хор-роший тост!
Причастившись по очереди, закусили переломленным надвое бутербродом. В жизни не ел я ничего вкуснее, чем этот кусочек хлеба с прихваченным влагою кисловатым сыром.
Сняв с таганка котелок, Дулепов поставил его на снег:
– Во-от!.. Пусть поостынет немного. Картошка и мясо должны ещё соль вобрать. Дичь-то, наверно, ни разу ещё не пробовал?
– Честно сказать, ни разу.
Минут через пять деревянными ложками мы принялись черпать обжигающее душистое варево. Водка «ударила по шарам», и захотелось общения.
– Вот спроси меня, почему я пишу? – оживился Дулепов.– Если по-честному, то ответа на этот вопрос у меня нет. Но это сильней меня! Как будто кто-то свыше меня толкает – садись и пиши! Как думаешь, мистический это посыл?
– Конечно, мистический! – заговорил я невнятно от перекатываемого во рту обжигающего куска картофелины. – И каждая агрономша из параллельной группы про эту злосчастную мистику знает не понаслышке.
– Ты это… Венгеров, ты невозможен! Ты каждого, кроме себя самого, готов обсмеять. А я-то уж сердце своё хотел тебе распахнуть!
– Да ладно! Не волнуйся ты так! – я дружески хлопнул его по колену. – Поэту на то и сердце даётся, чтоб вовремя перед хорошим человеком его распахивать!
– Хм… Хорошо сказал! – рассмеялся приятель, но тут же и посерьёзнел. – Не даёшь ты мне нормально договорить. Так вот! Дело ведь не только в стихах. Дело в движении души! А на чём у нас, у мужиков, движение души замыкается? На женщинах оно замыкается. На бабах! Всё! Ну, буквально всё! Начиная от великих открытий и кончая банальной дракой на дискотеке. Миры в головах возникают и рушатся из-за них… из-за баб то есть!
Мысли его, с поправкой на алкоголь, я почти не понял, но на всякий случай скептически покачал головой:
