От столь неожиданного пассажа я несколько потерялся.

– К тому же, – продолжила Люба, – ты тупо самодоволен, и это написано у тебя на лбу! Да-да, вообрази себе! Написано вот такими, – расставила пальцы на всю ширину, – огромными буквами! Ты даже не можешь себе представить, насколько сейчас ты смешон! Ты жалок, как заплакавший клоун.

Это переходило всяческие границы! Не может же быть человек самодоволен и жалок одновременно? И что это за глупое выражение «заплакавший клоун»? Не слишком ли грубо?

Пока я готовил ответную грубость, она неожиданно уткнулась в моё плечо и жалобно всхлипнула.

Я не придумал ничего лучше, как опрокинуть её на диван. Под задравшейся юбкой обозначились плотные ноги. «Не такие уж и бесформенные», – подбодрил я себя.

Сражение за юбку длилось недолго, и я, к своему стыду, его проиграл. И вообще всё оказалось гораздо хуже, чем мне бы хотелось. Увлёкшись противостоянием на нижних, что называется, этажах, я уступил и на верхнем – сильные губы Любы впились мне в шею так грубо, что не оставалось ничего другого, как закричать что есть силы.

И тут только до меня дошло, что мы давно уже упали с дивана и катаемся по полу. «Не так ли зарождаются чувства?» – успел я подумать, уклоняясь от поцелуев, напоминающих укусы пчелы.

Склонившееся над нами испуганное лицо Татьяны вернуло в реальность:

– Тише вы! Тише! С ума сошли! Вставайте! Соседи уже в стенку колотят!

– Вот же сука кудрявая! – прошептала моя брюнетка.

Поднявшись, мы принялись отряхиваться и приводить себя в надлежащий вид.

– Старик, нам пора, – из коридора послышался голос приятеля, и я бы не стал утверждать, что этот голос был бодрым.

Витька был уже в куртке. И вообще он вёл себя как-то странно. Не задавая лишних вопросов, я быстро оделся.

– Телефон запомнишь? – вышедшая провожать медведица смущённо потупилась.– Очень простой.

Она повторила два раза цифры. Я отыскал её ладонь и крепко пожал.

– До свидания, – слегка поклонился Татьяне.

Та закивала кудряшками, совершенно не глядя в сторону моего приятеля.

«Два айсберга и те бы теплей простились, – подумал я. – Но почему?»

– Помнишь, в прихожей висела шинель? – спросил меня Бруныч, когда мы вернулись в общагу.

От ликёров слегка сушило. Обдумывая ответ, я налил себе из чайника холодного кипятку и цедил его маленькими глотками:

– Шинель как шинель. К тому же отсутствующего папы.

– Подольше бы он отсутствовал, – буркнул приятель. – А звание? Ты обратил внимание на звание?

– Ну-у, ясное дело!

– Так вот! Ставлю тебя в известность. Это шинель подполковника Лабутенко. А Танька… короче, она его дочь.

– Ты… это… Так не бывает! – от неожиданности я поперхнулся и даже закашлялся. – С этого места, дружище, подробней, пожалуйста!

– Подробнее, говоришь, – Бруныч задумчиво глянул в окно (на улице быстро светлело). – Если подробнее… Поломалась она, конечно. Но я-то уже просёк, что девочка ведётся, и поставил вопрос ребром. А дальше… ну, сам понимаешь… лобзь! лобзь! (Придуманный Брунычем неологизм – от слова лобзать.) Платье… не помню, как сдёрнул с неё это платье. Чувствую, задышала! Сама уж прильнула. И тут я поднимаю глаза, а там, представляешь – он! Лабутенко! Ну, ясное дело, не сам, а портрет его! А Танька уже горит вовсю: «Где, – говорит, – у нас тут прячется мужское самосознание?! Предъявите, пожалуйста! Представьтесь по всей форме!» А у меня, ну сам понимаешь… полный упадок! «Танюш, – говорю, – а фамилия твоя как?..» Она, как от прокажённого, от меня отскочила и сразу таким металлическим тоном: «В чём дело?» Я опять на портрет, как загипнотизированный, уставился… Смотрю, а она уже оделась. Когда успела?

– И что… дальше-то что? Объяснился ты?

– По-твоему, я на идиота похож?! Может, и про БТР ещё надо было ей рассказать?

Бруныч посмотрел на меня с раздражённым недоумением и вдруг рассмеялся:

– Знаешь, что вспомнил? Только без обиды, дружище. Видел бы ты… – смех его начинал набирать обороты, – видел бы ты своё лицо, когда мы застали вас с Любой на полу в обнимку. Га-га-га! – включил он свои децибелы.

Я тронул отметину на шее и тоже расхохотался:

– Ага! На своё посмотрел бы, когда вы с Танюшкой… вернее уже с мадемуазель Лабутенко прощались.

Так что же за фрукт этот подполковник и при чём здесь упомянутый Брунычем БТР?

Дело в том, что по понедельникам студенты сельскохозяйственного факультета посещают военную кафедру, где их называют уже не студентами, а курсантами. Учётная специальность – командиры мотострелковых взводов.

Премудростям боя в современных условиях курсантов обучают изрядно упитанные майоры и подполковники. (Не по принципу ли этой самой упитанности их отбирают на нашу кафедру?)

Выступающий далеко за пределы ремня живот появившегося на четвёртом курсе преподавателя по технической подготовке общей картины преподавательского состава не портил.

Это и был Лабутенко.

На первом занятии с курсантами нашего взвода он выгнал из гаража БТР со следующими словами:

– Даю вам возможность ознакомиться с боевой машиной. Всё можно трогать, переключать и пробовать, с единственным условием – не ломать!

Впервые мы изучали военную технику, можно сказать, наощупь. По окончании чего подполковник Лабутенко построил нас в три шеренги и «изложил своё кредо»:

– Курсанты! Главное в военной науке – это постоянная практика и старый, но очень надёжный суворовский принцип – делай, как я! Не собираюсь от вас скрывать, что это мой самый любимый принцип, поэтому будьте готовы, что называется, к неожиданностям.

Теперь он диктует, а мы записываем:

– …С лебёдкой и автоматической подкачкой шин разобрались. Переходим к клиренсу. Кто знает, что такое клиренс? Курсант… – заглядывает в журнал, – курсант Валентик, что означает понятие клиренс и каков он у БТРа?

– Не могу знать, товарищ подполковник! – выкатив глаза из орбит, рапортует Валентик.

Отпрянувший Лабутенко показательно прочищает ухо:

– Дурак ты, братец! Но я тебя подлечу. Обязательно подлечу. Итак! Скажет мне, что такое клиренс… – указка утыкается в Бруныча. – Курсант, я слушаю вас внимательно.

– Клиренс – есть расстояние от земли до днища. У БТРа он составляет четыреста семьдесят пять миллиметров. – В вопросах, касающихся военной техники, Бруныч подкован.

– Отлично, курсант! Перенесу это «отлично» в журнал, если теперь вы убедите меня, как говорится, на практике. Вот вам для этого инструмент. Полезайте под днище и измеряйте.

– Разрешите отложить выполнение! – Эстерле мнётся и показательно игнорирует протянутую ему рулетку. – Там… как бы это сказать… там…

– Выполнять! – прерывает его подполковник. – Делай, как я!

Упав на объёмный живот (перед занятием по технической подготовке мы все переодеваемся в казённые комбинезоны), Лабутенко, резво загребая руками, заползает под БТР, но вдруг замирает и начинает пятиться. При этом он негромко, но довольно отчётливо матерится.

Причина, поколебавшая суворовский принцип, оказалась на удивление проста. Дело в том, что перед самым началом занятий по учебному плацу слонялась бездомная собаченция, которую жалостливые курсанты подкормили, кто чем мог. У кого-то оказалось в кармане печенье, у кого-то конфета. В знак благодарности псина навалила под БТРом огромную кучу, которая и оказалась сейчас перед самым носом у подполковника.

Курсанты в последних рядах хихикают. В передних – прячут улыбки, но делают это так плохо, что лучше бы уж не прятали.

– Становись!

Указка опять упирается в Бруныча.

– Курсант, ваш безобразный поступок ничем нельзя оправдать.

– Това… га-га!.. товарищ подполковник!.. – Бруныч изо всех сил пытается сохранить серьёзность, но это уже за пределом его возможностей. – Ведь я не умышленно… я… га-га-га!.. пытался предотвратить…

– Курсант (далее нецензурно)… вы (далее нецензурно)… поставили преподавателя в заведомо неловкое положение. Так вот! Довожу до вашего сведения, что теперь вам придётся не с бабой спать, а с учебником по моей дисциплине! Надеюсь, вы понимаете, о чём я вам тут толкую?