Профессор сидит, свесив голову на грудь. О чём он думает? Может, и у него мысли мечутся от больницы к тёмной лестнице?

Вдруг профессор встрепенулся, посмотрел на часы.

– Очень медленно едем, Кузьмич!

– Да ведь дорога какая, Абузар Гиреевич! Можно загубить машину.

– О человеке надо думать, Кузьмич!

Шофёр хотел сказать, что и в машине люди, но удержался. Он хорошо знал характер старого профессора.

– У кого ухудшилось состояние? – спросила Гульшагида.

– У Исмагила.

Гульшагида знала, что Исмагил уже не жилец на этом свете, что медицина ничем не в силах помочь ему. Можно было только временно заглушать нестерпимые боли. Это сумеет сделать каждый врач, каждая сестра. А профессор, невзирая на непогоду и неурочное время, всё же едет к Исмагилу. На что он надеется?

Вдруг машина остановилась. При свете фар показалась больничная ограда. Когда они вышли из машины, Гульшагида взяла профессора под руку.

В парадном она сама раздела Абузара Гиреевича. Санитарка подала им халаты, и профессор, даже не застегнувшись, торопливо стал подниматься по лестнице. В тихом и тускло освёщенном коридоре их встретили Магира-ханум и дежурный врач. Уже по их виду было ясно, что ничего утешительного нет.

– Умер… – тихо сказала Магира-ханум.

Исмагил был накрыт белой простынёй. Профессор приподнял край материи. Лицо умершего было спокойным и торжественным. Казалось, он в первый раз после долгих лет страданий сладко уснул.

Гульшагида лучше, чем другие, понимала состояние профессора. Если бы не задержала на две-три минуты неожиданная встреча на лестнице и если бы дорога не была такой скверной, они ещё успели бы. Ведь опоздали всего на десять-пятнадцать минут. Но и небольшое опоздание врача бывает роковым для больного.

– Поезжайте домой, Абузар Гиреевич, – сказала Магира-ханум, тревожась за профессора.

Он тяжело поднялся с места.

– Жене Исмагила я скажу сам.

Внизу ему помогли одеться.

– А вы? – спросил профессор Гульшагиду.

– Я уж не поеду, Абузар Гиреевич, скоро шесть часов. Вон Магира-апа едет домой, она проводит вас.

– Нет, Гульшагида, идёмте. Вы сейчас очень нужны нам. Очень!

Гульшагида, поколебавшись, надела пальто. Она и хотела увидеть Мансура, и боялась с ним встретиться.

Когда внизу захлопнулась дверь и шум отъехавшей машины стал не слышен, на лестнице большого каменного дома, погружённого в сон, опять установилась глубокая тишина. Было настолько тихо, что отчётливо слышалось то постепенно замирающее, то нарастающее дребезжание незамазанного стекла где-то на самом верху узкого и высокого лестничного окна. Лестница была полутёмной. Тускло поблёскивали широкие и пологие ступеньки из белого мрамора, какие можно встретить только в старинных особняках, раньше принадлежавших очень богатым людям. На каждой лестничной площадке, словно погружённые в печаль, стояли амурчики с подсвечниками в руках. Когда-то в этих подсвечниках горели свечи, но теперь всю лестницу освещает мерцающая где-то наверху единственная электрическая лампочка.

Даже после того, как захлопнулась дверь парадного и отъехала машина, Мансур несколько минут всё ещё стоял с шапкой в руке, не двигаясь с места. Он словно окаменел, перед его глазами будто промелькнул короткий сон. Если бы отец в столь ранний час вышел из квартиры один или с приехавшим за ним шофёром, Мансур не очень удивился бы этому. Он с детства привык к тому, что профессора вызывали к больному в любое время дня и ночи. Но – Гульшагида?.. Она ведь уехала в деревню. Каким образом она очутилась в Казани, да ещё в доме у Тагировых? Может быть, она приехала за профессором? Неужели она живёт здесь?

Дверь была заперта. Мансур поискал глазами кнопку звонка, её не было на старом месте. Только белая эмалированная табличка с надписью «Профессор Абузар Гиреевич Тагиров» говорила о том, что Мансур не ошибся, что он стоит именно у той двери, которая ему нужна. Но стучать у него не поднялась рука. Постояв немного с опущенной головой, он начал медленно спускаться вниз. На площадках амурчики протягивали ему пустые подсвечники. Возле чемодана он остановился; закрыв глаза, прислонился к стене. Не успел закрыть веки, как перед глазами встала Гульшагида, и ему опять стало не по себе. В душе он задумал было – как только освоится в Казани, непременно съездить в Акъяр и хоть издали посмотреть на Гульшагиду. Но судьба свела их раньше, чем он успел войти в родной дом. Он никак не ожидал этого. И это потрясло его.

Не меньшее потрясение он пережил четыре года назад, когда Гульшагида, не простившись с ним, вдруг уехала в деревню. Однако в тот раз Мансур не мог понять собственной психологической встряски. Казалось бы, чего расстраиваться? Ведь он первый вроде бы охладел к Гульшагиде. А вот теперь – разделался с экзаменами, получил диплом. Что ещё нужно вчерашнему студенту? Однако же как тяжело было на душе, как скверно – хоть плачь…

Мансур с первого же курса учился прекрасно. У него рано проявились необходимые для врача качества: живой ум, находчивость, смелость, хладнокровие и самостоятельность. Особенно интересовался он хирургией, записался в студенческий научный кружок при кафедре хирургии и до окончания института не пропустил ни одного занятия. Пальцы его были быстрыми и чуткими, как у пианиста, зрение острым, как у художника. Работу хирурга он старался выполнять со всей тщательностью, ажурно, словно кружевница.

– Из тебя выйдет хороший хирург, – говорили ему старые специалисты, и кафедра предложила ему остаться в аспирантуре. Правда, Абузар Гиреевич был против этого, он говорил, что сначала пусть Мансур попрактикуется несколько лет врачом, аспирантура не уйдёт от него.

Мансур не противился ни тому, ни другому предложению, отдался на волю случая. Он считал – это просто два пути к одной и той же цели. Значит, не в этом причина резко нарушенного его душевного равновесия. Что же тогда?.. Гульшагида. В ней, что ли, причина?

Да, Гульшагида не случайно встретилась на его пути. Она хорошая девушка. Но, пожалуй, слишком сложная и требовательная, как он тогда считал. На свете есть много других хороших девушек, более спокойных, менее самолюбивых, – можно прожить и без Гульшагиды. То, что было между ним и Гульшагидой, – это всего лишь увлечение юности. Если это так, зачем повторять необдуманные шаги? Для чего вносить тревогу в свою жизнь и в жизнь девушки, не причинившей ему никакой обиды? Если уж по непонятным самому Мансуру причинам на душе вдруг становится беспокойно, тоскливо, то можно поехать развеяться в Займище, а наскучит Займище – он вернётся на поезде в Казань. Если же, наконец, какое-то неодолимое желание все же уводит его к берегу Волги и он, сам того не замечая, вдруг оказывается на Федосеевской дамбе и, словно ожидая кого-то, бродит, посвистывая, из конца в конец, то можно прикрикнуть на себя, потом сесть на парусную лодку с кем-либо из приятелей и прокатиться по Казанке; ну, а если не встретится такой приятель, Мансур поднимется в сад, сядет на знакомую скамейку на краю крутого обрыва, будет любоваться простором реки. Только и всего. Он так и делал… Однако… однако душа не находила себе покоя.

Однажды, когда он, охваченный смятенными мыслями, бродил по Федосеевской дамбе, ему встретилась знакомая девушка Ильмира, с которой он не виделся уже несколько лет. Они познакомились в год поступления Мансура в институт. Ильмира уже училась тогда на втором курсе. Но Мансур был рослый юноша, а Ильмира худенькая, и разница в годах совсем не чувствовалась. К тому же Ильмира заплетала свои короткие волосы в косички и завязывала концы белыми лентами. Это делало её похожей на девочку-подростка.

При встрече Мансуру показалось, что Ильмира почти не изменилась, только волосы подстригла коротко, по последней моде, да оделась нарядней.

Они очень обрадовались друг другу, возможно, Ильмира даже больше, чем Мансур. Долго бродили по дамбе, договорились встретиться завтра. Ильмира, оказывается, была проездом в Казани, точнее говоря – остановилась, возвращаясь с юга, из отпуска. Она уже второй год работает на Севере врачом. О Севере Ильмира рассказывала с какой-то особой любовью и восхищением. По её мнению, нет места прекрасней, чем Север, и высочайшая романтика, и самые смелые дела, и самые сильные духом люди, и даже самые сильные чувства, в том числе любовь, были только на Севере. Узнав, что Мансур собирается остаться в Казани, Ильмира была удивлена и, нахмурив свои выгнутые брови, сказала: