– И хорошо сделали, что побеспокоили. Не тревожьтесь, Галина Петровна. После дороги вы немного утомились, отдыхайте. А вас, Магира-ханум, – повернулся профессор к лечащему врачу, – прошу распорядиться, чтобы к утру приготовили томографию лёгких и снимки бронхографии. Я буду завтра ровно в десять утра.

Пожелав больной спокойного отдыха, профессор уже твёрдой походкой вышел из палаты.

Профессора заинтересовал цвет лица Галины Петровны. Если верить первоначальному грозному диагнозу, лицо больной должно было приобрести землистый оттенок. А у Галины Петровны скорее желтизна. И второе, на что обратил внимание профессор, – тяжёлый воздух около койки Галины Петровны. Этот специфический признак обычно наблюдается при заболевании бронхов.

Впрочем, всё это – лишь внешние показатели, более того – они бывают спорными и обманчивыми и ещё не дают основания для окончательного заключения. Но мысль профессора уже заработала в определённом направлении. И он с нетерпением ждал томографических и бронхографических снимков. Только тогда… «А почему эти снимки не сделали в Туле? – вдруг задал себе новый вопрос профессор. – А если такие снимки уже были и не опровергли прежнего диагноза?.. Ах, сколько же всяких «если» и «вдруг» в медицине!»

Всё чаще тётя Аксюша возвращалась из больницы расстроенной. Однажды Фатихаттай не утерпела и спросила её:

– Уж не хуже ли стало Галине Петровне?

– Нет, Фатихаттай, Галинушка ничего. Сегодня даже немного разговаривала со мной. Очень она верит Абузару Гиреевичу.

– Значит, радоваться надо.

– Как тут не радоваться…

– Радостный человек не хмурится, – сказала Фатихаттай, ставя перед тётей Аксюшей горячую губадию[5]. – На-ка вот, поешь. Наверно, за день совсем изголодалась. Я, милая, вижу человека насквозь. Лучше уж выкладывай, что тебя тревожит.

– Из ума стала выживать, вот и тревожусь, – отвечала Аксюша, не притрагиваясь к угощению.

Ну, если уж Фатихаттай привяжется, так и не отстанет, словно репей.

– Ты не проведёшь меня, Ксюша! Лучше не таи в себе горе, выкинь, пусть ветер развеет. Может, обидел тебя кто?

– По дому соскучилась, наверное, – всё ещё уклонялась от признания тётя Аксюша.

Фатихаттай энергично заправила под платок седеющие волосы.

– Никуда не денется твой дом! Ешь губадию, пока горячая. Завтра и Галине Петровне отнесёшь.

– Спасибо. Зачем так беспокоиться?

– Ты ведь даже милостыню собирать не считала за беспокойство!

– В войну другие времена были. Я для раненых собирала.

– Верно, доброта в тяжёлый час – тысяча раз доброта. Однако не скрывай обиды.

– Никакой обиды нет у меня, Фатихаттай!

– А я говорю тебе – есть!

И тётя Аксюша вынуждена была рассказать. Оказывается, в больницу наведывается какой-то человек и всё допытывается, откуда привезли Галину Петровну и кто «устроил» её в больницу, почему держат при ней отдельную няню, за чей счёт питается эта няня, и прочее и прочее.

– Тьфу, негодяй! – гневно воскликнула Фатихаттай. – Абузару-то говорила?

– Нет, нет! Зачем его беспокоить? У него и так много хлопот.

Утром, когда тётя Аксюша ушла в больницу, Фатихаттай рассказала всё Абузару Гиреевичу. Профессор побледнел. Вызвал к телефону Алексея Лукича, с негодованием спросил:

– Какой там соглядатай ходит к нам в больницу?

Алексей Лукич сразу понял, в чём дело. Оказывается, кто-то написал кляузу в горздрав, и теперь идёт проверка. Сам Тютеев потребовал у Алексея Лукича объяснения.

– Что же вы мне не сказали? – с укоризной сказал профессор. – Я объяснил бы в нескольких словах.

– Да, это… Абузар Гиреевич… Я боюсь даже говорить вам… Это дело рук Султанмуратовой… И сам Тютеев… Вы же знаете…

«Вот подлецы!» – подумал профессор, повесив трубку. И сейчас же направился прямо к Тютееву.

Рано утром Абузару Гиреевичу позвонил домой доцент Янгура. Извинившись за беспокойство в неурочный час и перейдя на непринуждённо-шутливый тон, какой принят среди друзей, сказал:

– Вы вечерком дома? Я приду в гости.

Мадине-ханум что-то нездоровилось, но Абузар Гиреевич счёл неудобным отказать хорошо знакомому человеку и ответил: «Добро пожаловать!» Они хоть и не часто, но при удобном случае и в праздники навещали друг друга. Мадина-ханум и жена Янгуры даже состояли в каком-то отдалённом родстве. Правда, они так и не установили корень и степень этого родства. Но выяснили бесспорно – обе уроженки Уфы.

– Приходите вдвоём, – предложил Абузар Гиреевич.

– Я теперь холостяк, – рассмеялся Янгура, – моя назлыбике[6] отбыла к матери, в Уфу.

Абузар Гиреевич, предупредив домашних, чтобы готовились к приёму гостя, отправился на работу. А вечером, возвращаясь домой, зашёл в магазин, купил бутылку вина. Сам он не пил, ну, а для гостя надо что-то поставить на стол.

И вот Фазылджан уже сидит в столовой у Абузара Гиреевича, откинувшись к спинке дивана, положив ногу на ногу, поблёскивая модным, остроносым ботинком. На Янгуре новенький, с иголочки, костюм, белоснежная сорочка и белый шёлковый галстук с маленьким, не больше напёрстка, узелком. Щёки у гостя розовые. Седая прядь волос над широким гладким лбом придаёт ему особое благородство. Улыбаясь, рта не раскрывает. При этом на щеках у него появляются ямочки. Во всём облике Фазылджана, даже в грудных нотах голоса, чувствуется изысканность, серьёзность и достоинство.

– Что вы там наговорили Тютееву? – полушутливо спросил Янгура, отпив сначала глоток вина из рюмки, потом глоток чая из такой же, как у хозяина, маленькой чашечки. – Его, кажется, и сверху нашлёпали. Впрочем, так и надо этому невежде.

Абузару Гиреевичу не по душе было в частной обстановке вести разговор о неприятном случае на работе, кроме того, они ведь объяснились с Тютеевым с глазу на глаз, и странно, что это стало известно Янгуре.

– Знаете что, Фазылджан, – ответил он, подбирая слова, – наш разговор с Тютеевым нельзя назвать важным. Мы ведь члены одной семьи, а в семье бывает и так, что гремит посуда. Но это не всегда означает большую ссору.

Янгура многозначительно улыбнулся.

– Только ли посуда гремела, Абузар Гиреевич? – сказал он и, взяв рюмку, стал разглядывать на свет, как пламенеет вино. – Мне сдаётся, что и голос у вас гремел. Теперь Тютеев на месте не может усидеть, словно наелся красного перца, – так и бегает вокруг стола, как цирковой конь, которого погоняют плетью.

– Да не может быть! – встревожился профессор. – Неужели я так резко говорил с ним?

– Вы, Абузар Гиреевич, молчите-молчите, а уж как скажете – проймёте до печёнок, на всю жизнь запомнишь!

– Нет, вы преувеличиваете, Фазылджан. К тому же он после разговора извинялся передо мной через Алексея Лукича.

Янгура, откинув голову назад, коротко рассмеялся.

– Не верьте, это лишь клятвы дятла, что он больше не будет долбить дерево. Я знаю его больше, чем вы. Вы наступили ему на больную мозоль. Если невежду назовёшь невеждой, он будет с пеной у рта доказывать свою учёность… Но в данном случае наука ни при чём… Вы, говорят, отказались положить в больницу близкую его знакомую.

– Я, Фазылджан, лечу больных, а не чьих-то капризных родственников. К тому же в больничной палате я считаю себя хозяином.

– Конечно, – серьёзно ответил Янгура, – если уж в своём хозяйстве не быть хозяином, куда это годится? Вы ещё сделали одолжение, что объяснились с Тютеевым, а я счёл бы за грех объясняться с этим долгоносым дятлом.

– Фазылджан, – с усмешкой заметил Абузар Гиреевич, – есть арабская пословица: «Не охаивай человека за спиной, ибо ветер может ему донести».

Янгура слегка кивнул.

– Вы правы, Абузар Гиреевич, Тютеев не стоит того, чтобы о нём говорить, но есть некая скверная штука – честь мундира. Тютеев как-никак начальство. А потом – не мешает знать, откуда дует ветер. Тютеев, разумеется, не более как осина, которую трясёт ветер. А вот Султанмуратова… это уже сама буря. Её следовало бы остерегаться. Говорят, её побаивается даже высшее начальство.