Так идти или не идти? Сегодня в больнице ей нечего делать, она могла совсем не являться сюда.

– Хорошо, Абузар Гиреевич, я приду, – сказала и сама испугалась своего голоса.

Потом подошла к Асие, шепнула ей на ухо:

– Мы с тобой ещё поговорим, Асенька. Ты пиши ему письма… Обязательно пиши! Как прежде писала, так и сейчас пиши. Твоё счастье ещё впереди! А моё… моё не знаю где…

С того самого дня, как Гульшагида, проснувшись на рассвете, любовалась из окна общежития панорамой Казани, а затем, подчинившись вспышке прежней любви, словно в припадке безумства побежала на Федосеевскую дамбу, прошло уже больше месяца. За это время природа сбросила с себя пышный и разноцветный наряд ранней осени… Холод, ветер… Не сегодня завтра выпадет снег. Теперь уже не видно на улицах города весёлых, легко одетых щёголей и щеголих, – все спешат укрыться куда-нибудь в тепло.

Только для Гульшагиды, казалось, ничего не изменилось, будто время остановилось. Казалось, она только что любовалась из окна общежития на осеннюю Казань – и вот вышла на улицу. Горечь, раскаяние, тревога, предостережения холодного рассудка, уязвлённое самолюбие – всё забылось. Сердце со всей своей необузданностью, неугомонностью опять взяло верх. Однако если бы Абузар Гиреевич или ещё кто-нибудь другой столь же близкий спросил в эту минуту Гульшагиду, что у неё в мыслях, она, пожалуй, не смогла бы точно ответить. Нет, она не думала о Мансуре, не старалась представить, лучше он стал или хуже. Но в душе у неё была буря. И в этом вихре Мансур то появлялся, то исчезал…

Когда они сошли с трамвая, Гульшагида взяла Абузара Гиреевича под руку. Профессор был в чёрном драповом пальто, в каракулевой шапке. Он шёл неторопливо, а Гульшагида, будь её воля, летела бы как на крыльях. Многие прохожие узнавали Абузара Гиреевича и кланялись ему. На Гульшагиду они смотрели с некоторым удивлением, а иные и с подозрением.

То ли подействовали эти неприятные, недоумённые взгляды, то ли прошли минуты душевного подъёма и радостного волнения, но Гульшагида несколько отрезвела и уже с тревогой думала о том, как она будет держаться с Мадиной-ханум и Фатихаттай. Что скажет им? Женщины не мужчины, они не успокоятся, пока основательно не расспросят обо всём. А потом – женщины догадливей, они легко заметят то, что можно так легко скрыть от мужчин.

– Ладно, пусть Фатихаттай сердится за опоздание, но мы зайдём с вами в книжный магазин, к букинистам, – посмеиваясь, сказал профессор. – Если не зайду туда, кажется, что не сделал чего-то очень нужного.

Гульшагида знала, что в прежние годы профессор увлекался приобретением книг. Смотри-ка, до сих пор ещё не изменил своей привычке.

Продавец, достав откуда-то из-под прилавка, положил перед Абузаром Гиреевичем целую стопку книг. Надев очки, профессор начал просматривать книги и рассказывать о них Гульшагиде. Взял в руки том «Воспоминаний» Шаляпина и сразу так оживился, словно встретил старого доброго знакомого. Два года тому назад, по пути в Ленинград, на научную конференцию, он увидел в Москве, в витрине магазина издательства «Искусство», эту книгу. Однако был выходной день, и магазин оказался закрыт. Специально, чтобы купить эту книгу, Абузар Гиреевич заночевал в Москве. Но утром ему сказали, что книга уже продана. Здесь, в Казани, он с такой горячностью рассказывал продавцам букинистической лавки о том, как в студенческие годы видел Шаляпина на казанской сцене, как хлопал ему с галёрки, что продавцы растрогались и нашли для него экземпляр желанной книги.

В самом низу стопки предложенных профессору старых книг лежал какой-то совсем истрёпанный том.

– «Белая магия» в пяти частях», – вслух прочёл Абузар Гиреевич и весело вскинул брови. – Заметьте: не чёрная, а белая. Эту книгу, Гульшагида, продавали ещё сто пятьдесят лет тому назад в книжной лавке Петра Пугина, у ворот Гостиного двора, против Спасской башни. Я читал в одной старой газете объявление этой лавки. Сперва в объявлении были перечислены названия книг, потом следовало: «В той же лавке продаются немного подержанные золотые аксельбанты». Теперь для истории цена «Белой магии» и золотых аксельбантов одна и та же! – снова рассмеялся профессор, отложив «Магию» в сторону. – А вот Шаляпина заберём. Это ценная книга.

Проходя по большой, многолюдной улице, Абузар Гиреевич рассказывал Гульшагиде кое-что о старой Казани.

– Помню, студентом я любил читать всякого рода объявления. В казанских аптеках висела такая реклама: «Больным и немощным! Если вы от многотрудной жизни потеряли здоровье, не горюйте! Есть лекарство под названием «Эспирматин»… Это лекарство не только исцеляет больных и возвращает силы, но и борется со старостью, которая является матерью всех болезней». Видите, как просто было в то время! А мы-то до сих пор не можем решить проблему омоложения людей, – покачал головой профессор.

Они свернули в переулок и вскоре вошли в подъезд большого каменного здания, построенного в старом стиле, и по широкой пологой лестнице с мраморными ступеньками, на каждом повороте которой стояли фигурки амуров с крылышками, поднялись на самый верхний этаж.

– Задыхаюсь, Гульшагида, – пожаловался профессор. Он расстегнул воротник и пуговицы пальто. Потрогал рукой ребристую батарею. – Сегодня неплохо натопили, а то жалеют для нас тепла.

Гульшагида помнит – прежде дверь запиралась только на английский замок, а теперь после звонка в прихожей долго гремели запорами. Дверь открылась, показалась заметно постаревшая и похудевшая Фатихаттай со скалкой в руке.

– Ой, батюшки, кого я вижу! – воскликнула она, даже выронив скалку из рук. – Гульшагида, радость моя, ты ли это?!

– Ваше счастье, Гульшагида, что Фатихаттай выронила скалку, а то ударила бы вас по голове. Она теперь злая, гм-м! – шутил профессор, снимая пальто.

– Ах, Абузар, скажешь тоже, ей-богу! Девушка может и всерьёз принять… Где ты так извозил своё пальто?.. – Сейчас же взяла у профессора пальто и, повесив его на плечики, принялась чистить щёткой.

Это была всё та же немного ворчливая, но добрая Фатихаттай. И в прихожей всё тот же маленький кривоногий столик, та же старинная вешалка, тот же телефон. Только полок со связками старых журналов прежде не было.

Вступив в просторный и высокий зал, Гульшагида словно вернулась в свою юность. Ей казалось, что здесь ничто, ничто не изменилось, что последних четырёх лет вообще не было. Она обняла вышедшую из соседней комнаты Мадину-ханум, с которой словно бы и не расставалась. На самом же деле всё изменилось, точнее сказать – постарело. Ковёр на полу во многих местах вытерся, стеклянная головка люстры разбита, рояль завален книгами (прежде Абузар Гиреевич сердился, если видел на рояле кем-то положенную книгу, считая это признаком некультурности). Картина с видом старой Венеции, занимавшая полстены, как бы потускнела, а стоящий в лодке рыбак в чёрной широкополой шляпе будто стал ниже ростом.

Если присмотреться, особенно сдала Мадина-ханум, волосы у неё совсем побелели, и глаза стали плохо видеть. Даже чашку берёт со стола ощупью. Раньше Мадина-ханум строго следила за порядком в комнатах, особенно в библиотеке профессора. Теперь и в кабинете Абузара Гиреевича нет прежнего уюта, аккуратности. И под диваном, и на диване – всюду книги. Статуэтки и вазы, которыми когда-то гордился профессор, – он собирал их по всей России и Европе и любил показывать гостям, – теперь стояли высоко на шкафах, так, что и не достанешь. Редкие миниатюры знаменитых художников или висели криво, или совсем сняты. Только фикус вырос не меньше дерева и пальма вытянулась до потолка. Под их ветвями всё ещё стоял стол… письменный стол Мансура. Но на стол был поставлен телевизор.

Пока у женщин шёл разговор, обычный при первой встрече, Абузар Гиреевич вышел в коридор, позвонил кому-то из своих приятелей, видимо, тоже книголюбу, похвастался тем, что сегодня наконец-то приобрёл «Воспоминания» Шаляпина. Потом долго пили чай. Абузар Гиреевич, оказывается, до сих пор пьёт из маленькой узорчатой чашки. У него и чайная ложка всё та же, изящная, серебряная, с витой ручкой, – подарок друзей к пятидесятилетию. Фатихаттай заваривает чай ему по-прежнему отдельно – в маленьком чайнике – и сахар колет заранее. Абузар Гиреевич пьёт вприкуску, – так, говорит, вкуснее.