– Дау-ати-и-и![12] – звонко кричит загорелый мальчишка. – Давай поплывём на тот берег.

И они рядом переплывают реку. Вода тёплая, тихая.

А вот Абузар Гиреевич с двустволкой за плечами отправляется на охоту. Широкие излучины, кустарники на берегу Камы, мелкие озёрца, – картины одна другой красивей. Светает. Над камышами белёсый туман. Актырнак, любимая охотничья собака Абузара Гиреевича, исчезает в тумане и, сделав невидимый круг, возвращается обратно. Вот, как изваяние, застыл умный пёс, навострив уши и подняв переднюю лапу. Стая уток взмыла в воздух. Абузар Гиреевич вскидывает ружьё. Гремит выстрел, но – неудача, мимо. Из кустов с палкой в руке выбегает огорчённый Мансур.

– Ах, дау-ати! – говорит он. – Так близко были – и ты не попал! Я мог бы даже палкой сбить.

У Абузара Гиреевича задета охотничья гордость, он стоит, смущённо опустив голову. Ведь мальчишке не повесишь замок на губы, он всем расскажет, как его дау-ати в нескольких шагах промазал мимо цели…

Нет, они не на охоте, а на Рижском взморье. Идут, взявшись за руки, по берегу моря, по белому песку. На Мансуре матроска. Он идёт отмелью, шлёпая по воде босыми ногами. Волны тихо подкатывают, играют, шурша песком. Абузар Гиреевич шагает чуть поодаль. Здесь песок слежался, точно асфальт, нога не проваливается. Вечер. Заходит солнце. Море простирается до самого горизонта, отливая перламутром. В одном месте причудливо отражены розовато-белые облака, в другом – радужно преломлённые солнечные лучи. Посреди моря словно зажжён огромный костёр. Алым цветом окрашены и прибрежные деревья, они как бы грустят, расставаясь с солнцем. Ослепительно пылают окна кафе на пляже. Над водой летают чайки. Отдыхающие бросают им кусочки хлеба. Мансур тоже просит у своего дау-ати хлеб. Абузар Гиреевич вынимает из кармана ломтик, завёрнутый в бумажку. Раскрошив, мальчик бросает его в воздух. Чайки с неуловимым проворством подхватывают кусочки на лету. О птицах, что проявляют особую быстроту, Абузар Гиреевич одобрительно говорит:

– Эта молодчина, Мансур, – видишь, как ловко схватила!

Мансур весело смеётся.

– А вон та растяпа, верно, дау-ати? – говорит он, показывая на другую птицу. – Из клюва уронила.

Снам не препятствует ни время, ни расстояние. Абузар Гиреевич и Мансур уже у себя на даче, в Займище, едят горячие оладьи со сметаной. Фатихаттай продолжает подносить всё новые и новые порции.

– Не торопись, это неприлично. Могут сказать: «Вот невоспитанный мальчик», – наставляет приёмного сына Мадина-ханум.

– Да ведь горячо! – возражает Мансур.

– Пусть остынут немного.

– Есть очень хочется.

В Займище они почти ежегодно выезжали ещё в мае и не возвращались вплоть до осенних дождей. Абузар Гиреевич по-особенному любил Займище. У самой деревни плещется Волга. Если при утренней заре или вечером, перед заходом солнца, сядешь на крутом берегу и заглядишься на могучую реку, от восторга перед её красотой и величием наворачиваются слёзы на глаза. Как хороши и эта зеркальная гладь воды, и белые, лёгкие, словно девичий кисейный шарф, туманы, и поросшие кустарником острова, подобные зелёным шапкам на воде, и слетающиеся на них дикие гуси, и бесшумно, величаво плывущие вдали белоснежные пароходы, низкие, похожие на жучков буксиры, длинные, медлительные баржи, плоты… Напротив, на том берегу, село Пустые Моркваши, правее – Набережные Моркваши, а ещё правее, вдали, можно различить в синеватом тумане Свияжскую крепость. Ночью на Волге начинается своеобразная, таинственная жизнь: то появятся, то погаснут, то зажгутся, то вновь погаснут зелёно-красно-жёлтые огоньки. Всю ночь они перемигиваются о чём-то. А когда рассветает, они словно прячутся в прибрежных пещерках, с тем чтобы потом, с наступлением темноты, снова всю ночь перемигиваться.

Ах, этот сон!.. Вот уже Абузар Гиреевич, босой, в соломенной шляпе, в подвёрнутых до колен брюках, с вёслами и удочками на плече, спускается к Волге, рыбачить…

Нет, Абузар Гиреевич не на реке – он уже у себя в больнице. Вот он стремительно идёт по коридору с развевающимися полами белого халата. За ним следует группа иностранных врачей, какая-то делегация.

– …Не верите? Думаете, неправда? Думаете, пропаганда? – Профессор распахивает двери одной палаты, другой, третьей, четвёртой. – Смотрите, удивляйтесь! Палаты почти пустые, в каждой занято две-три койки, не больше. Спросите, куда девались больные? Пожалуй, скажете: «Не могут лечь, потому что плата велика». Нет, мы всех лечим бесплатно. И все палаты пустуют. Чудо? Нет, господа, хотя это и похоже на чудо, но это – прекрасный результат профилактической работы, охватывающей всё население…

…Ой, кто это так пронзительно свистит? Наверно, Мансур-озорник. Фатихаттай вчера принесла с базара глиняную лошадку. Вот и свистит без конца, негодный мальчишка!

…Абузар Гиреевич проснулся. Звонил телефон. Профессор быстро встал, накинул на плечи халат, сунул ноги в чувяки, направился в прихожую. По пути кинул удивлённый взгляд на зелёный свет на столе Мансура, – он забыл, что сам зажёг лампу ночью и заснул, глядя на этот зелёный свет.

– Да, слушаю, – тихо говорит он, прикрыв ладонью трубку, чтобы не разбудить спящих. – Да… Какие приняли меры? Ну… Результат?.. Пришлите машину. Сейчас же!

Гульшагида, задремавшая в слезах, проснулась, разбуженная голосом профессора. Она услышала тревогу в его голосе, а потом слова: «Пришлите машину». Значит, в больнице у кого-то ухудшилось состояние? У кого? Перед глазами Гульшагиды один за другим проходят больные. Затем она прислушалась к вою ветра на улице. Стёкла окон мокрые, – идёт то ли снег, то ли дождь. Взглянула на часы. Было начало пятого.

Когда Гульшагида вышла в переднюю, профессор уже надевал пальто.

– Я тоже с вами, Абузар Гиреевич. Уж очень темно и непогодливо на улице.

– Не надо, поспите, – ответил профессор.

– Нет, нет, теперь уже не засну. Поеду с вами, Абузар Гиреевич. – Гульшагида надела пальто, повязала платок. – Не отпущу вас одного в такую погоду…

Профессор не стал больше противиться. Они тихонько закрыли дверь и вышли на лестницу. Здесь был полумрак, тихо и прохладно. Вдруг Гульшагида вцепилась в руку профессора, испуганно вскрикнула:

– Кто это?!

Человек, сидевший на маленьком чемодане, прислонясь спиной к батарее, вскинул голову, быстро встал на ноги. Высокий, плечистый мужчина в пальто с поднятым воротником и в меховой, низко надвинутой шапке.

– Это я!

Гульшагида сразу узнала голос Мансура, – по фигуре и одежде его трудно было узнать. Абузар Гиреевич тоже вздрогнул при звуке этого голоса.

– Это ты, Мансур? – Он протянул навстречу сыну обе руки. – Ты почему тут? Почему не идёшь в квартиру?

– Поезд запоздал… Я не хотел беспокоить вас…

– У порога родного дома никогда не бывает поздно. Сейчас же иди домой… А нас, прости, вызывают в больницу.

– Здравствуйте, – сказал Мансур побледневшей Гульшагиде. – Я, кажется, напугал вас?

Она не нашлась что ответить.

На улице сильный гололёд. Машина скользит из стороны в сторону. Того гляди или врежется в какой-нибудь столб, или свалится в канаву. Темно. Идёт дождь вперемежку со снегом. А там, на мрачной лестнице, остался неведомо откуда и неизвестно зачем приехавший и близкий, и чужой, и какой-то странный Мансур. А в больнице сейчас, возможно, кто-то умирает. Сложно устроена жизнь. Мысли Гульшагиды, как молнии, мечутся между этими двумя точками – от лестницы в больницу, от больницы к лестнице. И она, пожалуй, не могла бы сейчас сказать точно, о чём больше и беспокойней думает.

И зачем она пошла сегодня к профессору? Какая неведомая сила потянула её туда? Если бы ушла к себе в общежитие, не было бы ни этих мучительных воспоминаний, ни слёз ночью, ни этой загадочной ночной встречи. А теперь что?.. Опять из ран начнёт сочиться кровь. Кому нужны эти муки? Почему Гульшагида не осталась сейчас с ним, на лестнице? Ведь это возможно было. Нет, отрезанный ломоть не приклеишь. Мансур для её сердца отрезанный ломоть. Но почему же тогда так больно ноет сердце? Почему ей так хочется плакать?..