– У них не было выбора, сокровище мое. В списках глинковцев было только имя Ливи, и Циби поехала, чтобы позаботиться о ней.

– На какое время?

– Мы не знаем, – вздыхая, отвечает Ицхак. – Надеемся, не очень надолго. Говорят, они будут работать на немецких фермах. Могут пробыть там все лето.

Магда поворачивается к матери:

– Мама, зачем ты их отпустила?

Хая, пряча лицо в ладони, разражается рыданиями. Магда обнимает ее за плечи, привлекает к себе.

– Магда, твоя мама не могла помешать им забрать девочек. Никто не мог. – Голос Ицхака прерывается, и он достает из кармана большой носовой платок, чтобы смахнуть слезы.

Вдруг Магда отпускает мать, встает и заявляет:

– Нам надо выяснить, где они, чтобы я смогла присоединиться к ним.

Хая ловит ртом воздух.

– Мы пообещали твоим сестрам, что позаботимся о твоей безопасности. Здесь, дома.

Магда с вызовом смотрит на мать, с губ ее срываются резкие слова.

– Мы тоже дали обещание. Мама, разве ты не помнишь? – Она поворачивается к Ицхаку. – Вы оба позабыли о нашем договоре быть вместе?

– Где быть вместе? – спрашивает Ицхак. – Мы не имеем представления, где они сейчас.

– Нам сможет помочь дядя Айван. Он ведь по-прежнему во Вранове, да? – От смущения Магда краснеет, но полна решимости.

– Конечно, – медленно кивает Хая.

– Я сейчас же хочу увидеться с дядей, – настаивает Магда. – Он знает людей. У него много знакомых. Он может нам помочь.

А вдруг он слышал что-то важное, думает она.

Магда не отрываясь смотрит на заднюю дверь, через которую можно пройти к дому по ту сторону переулка, где живут ее дядя с тетей и трое их маленьких детей.

– Мы уже говорили с Айваном, и он пообещал сделать все от него зависящее, чтобы мы были в безопасности в своем доме. Это все, что он может сделать, – твердо говорит Ицхак, вновь проводя носовым платком по лицу.

Потрясенная этой ужасной новостью, Магда медленно, неохотно откидывается на спинку дивана, и Хая обнимает ее, стараясь по-матерински успокоить несчастную девочку.

Освенцим

Весна 1942 года

Капо поднимает разбитый кирпич и машет им перед лицом Ливи, а потом сует его ей в руки, веля осторожно положить в тележку. Циби смотрит, как кровь из ранки Ливи пачкает кирпич. Когда капо отходит, Ливи пытается обмотать больную руку рубашкой.

Ранка на ладони Ливи не зажила, и Циби пытается оторвать полоску от гимнастерки, но ткань чересчур толстая и прочная.

– Работай левой рукой. Я тебя прикрою.

Во время работы Циби загораживает Ливи от глаз капо.

Когда тележка заполняется кирпичами, капо кивает двум девушкам, работающим в связке с сестрами, а им говорит:

– Вы двое, идите назад. Толкайте!

Сестры слышат, как тяжело дышат девушки, запряженные в тележку. Циби и Ливи толкают тележку сзади, но она не сдвигается с места.

– Толкайте, ленивые сучки! Сильнее!

Циби упирается в тележку плечом и знаком показывает Ливи делать то же самое. Наконец тележка начинает ползти вперед.

Они продвигаются медленно, поскольку дорога замусорена битым кирпичом и черепицей, кусками древесины – искореженными остатками того, что когда-то было человеческими жилищами.

Несмотря на холодный воздух и сильный ветер, с девушек градом льется пот. Циби не помнит, чтобы когда-нибудь выполняла такую тяжелую работу, даже в лагере «Хахшары». Она искоса смотрит на Ливи: сестре очень тяжело с одной здоровой рукой. Тележка движется по разбитой дороге мимо полей, на некоторых из них из мерзлой земли взошли ростки картофеля. Девушки подходят к пустому полю, где их поджидают мужчины. Здесь уже высятся штабеля привезенных кирпичей. Один мужчина говорит, куда поставить тележку, а потом с напарником помогает девушкам разгрузить кирпичи и уложить их в штабеля.

С пустой тележкой они возвращаются быстрее. Вся процедура повторяется вновь, после чего капо объявляет перерыв. Они садятся, прислонясь спиной к тележке, и Циби проверяет рану на руке Ливи.

– Ливи, надо, чтобы кто-нибудь осмотрел твою руку. Когда мы вернемся, я спрошу, есть ли здесь врач или медсестра, – шепчет Циби.

– Мне нужна также чистая рубашка, – с дрожью в голосе говорит Ливи. – Эта испачкана кровью.

– Мы можем постирать твою гимнастерку. Пошли работать.

– Но нам еще не сказали. Разве нельзя еще немного отдохнуть?

– Можно, но я хочу, чтобы капо отметила это и меньше к нам придиралась. Пошли, ты сможешь.

К концу дня девушки сделали четыре ходки с тележками. Циби вздрагивает, вспоминая эпизоды начала дня, когда несколько девушек были травмированы упавшими с руин кирпичами и черепицей. Им приходится опасаться тумаков и затрещин, которые капо раздает направо и налево тем, кто, по ее мнению, увиливает от работы. На пределе сил сестры добредают до своего барака, получив ожидающий их скудный обед.

Проглотив хлеб и суп, Циби подходит к капо, таща за собой Ливи, и показывает травмированную руку сестры:

– Капо, можно ли моей сестре получить где-нибудь первую помощь? По дороге сюда она порезала руку, и у нее идет кровь. Чтобы она могла работать, надо перевязать руку.

Высокая женщина вскользь смотрит на протянутую к ней руку.

– Медчасть в следующем бараке. Может быть, они посмотрят, а может быть, и нет, – с ухмылкой говорит она, указывая в сторону лагерных ворот.

Циби и Ливи успевают сделать пару шагов, когда капо кричит им вдогонку:

– Иди одна! Нет нужды, чтобы старшая сестра держала тебя за руку. – Она ухмыляется собственной шутке. – И не называй меня «капо» – меня зовут Ингрид. – Она улыбается щербатым ртом, и Циби вдруг становится не по себе.

– Все будет в порядке. – Циби подталкивает сестру. – Я займу нам место для сна.

Лагерь вновь залит светом прожекторов. Солнце село. Закончился первый полный рабочий день в Освенциме.

В ожидании сестры Циби устраивается у стены. Немного погодя, пока она пытается разгладить комковатый тюфяк, в дверь врывается Ливи, зовя ее по имени.

В бараке сейчас по меньшей мере тысяча девушек: кто-то спит, кто-то еще бодрствует, некоторые тихо разговаривают. Циби встает и машет рукой, и Ливи, заметив ее, направляется к ней, огибая тюфяки.

Циби замечает на лице Ливи следы слез – полосы розовой кожи на фоне кирпичной пыли, покрывающей ее тонкое нежное лицо.

– Что случилось? Ты в порядке? – спрашивает Циби, когда Ливи падает в ее объятия, усаживает сестру на тюфяк и хватает ее забинтованную руку; похоже, ранку обработали. – Что случилось?

Ливи продолжает рыдать и наконец выдавливает из себя:

– Почему ты мне не сказала?

– Что не сказала? Что произошло?

– Я пошла в больницу.

– И что-то случилось?

– Я увидела. – Ливи перестает плакать; ее глаза округлились от страха.

– Что увидела? – вся похолодев, спрашивает Циби.

– Там висело зеркало. Почему ты не сказала мне о том, что со мной сделали?

Циби берет лицо Ливи в свои ладони и впервые за много дней улыбается:

– И это все? Ты увидела свое отражение в зеркале?

– Мои волосы… – Ливи проводит рукой по голове и сразу с отвращением отдергивает руку. – Они остригли мои локоны. – Она смотрит мимо Циби, в глубину барака, на сотни бритых голов; у нее остекленевший, мутный взгляд. Циби готова ударить сестру, вывести ее из шока, но вскоре Ливи обращает на сестру свои широко открытые голубые глаза. – Они остригли мои волосы, – шепчет она, а ее руки вновь тянутся к голове, глаза наполняются слезами.

– Но, Ливи, что они, по-твоему, делали той машинкой?

– Я… я не хотела об этом думать. Пока это происходило, я воображала себе, что мама возится с моими волосами. Ты же знаешь, как она любит причесывать мои кудряшки. – Когда до Ливи доходит, она замолкает. Ее бьет дрожь.

Циби начинает понимать: некоторые вещи настолько ужасны, что их не принимаешь. Может быть, это и хорошо. Кто знает, что еще им предстоит вынести? Может быть, ей тоже придется воспитать в себе это умение.