Ответ приходит почти мгновенно: он хочет чувствовать. Чувствовать себя, громко стучащее сердце и горячую кровь под кожей, чувствовать хоть что-нибудь.

Но зачем?

Он в растерянности замирает, прикусывая обратную сторону щеки. И правда, зачем же? Зачем это все?

Чтобы знать, что он жив; жив в полном смысле этого слова. Чувствовать себя таковым на самом деле.

А почему он хочет этого? Значит ли подобное желание, что он хочет жить?

Леголас растерянно хмурится, все еще малодушно боясь открыть глаза. Не сейчас, возможно, позже; он не готов, пока не готов вновь столкнуться лицом к лицу с миром.

И поэтому он бежит, спотыкаясь, прячется в глубинах собственного разума, постыдно боясь принять и смириться. Бороться, возможно. Жить дальше.

Кажется, Леголас хочет жить, правда думал, что хочет, пусть и не был уверен в этом до конца. Но это было сложно и чересчур страшно. И он не хотел новых трудностей, не хотел больше сопротивляться, просто не хотел больше ничего. Он попросту хотел жить, ни о чем не заботясь в светлом, простом мире.

Но так ведь не бывает никогда и никогда не будет. Это не было бы жизнью, без ее привычного шлейфа боли и страха, сложностей и безнадежности.

Леголас же не хотел больше ни сложностей, ни безнадежности; он был сыт ими по горло. Он, кажется, хотел покоя. И его даровать могла лишь смерть, — так он думал.

Но смерть оказалась страшной. Красивой и уродливой одновременно, манящей, пленительной, но ледяной и отталкивающей в то же время. Леголас бы даже подумал, что то сработал невесть откуда взявшийся инстинкт самосохранения, не будь он твердо уверен в его отсутствии.

Он не боялся смерти как таковой, но боялся умереть, не в силах заглушить естественный инстинкт самосохранения. Он должен умереть, так было бы лучше для всех, и для него в том числе; и должен жить, потому что так было бы правильнее.

И Леголас не знал, чего именно хочет, не знал, что ему делать, ничего не знал, по правде сказать. Он, кажется, запутался. В круговороте собственных мыслей, чужих и своих желаний, обрывках несказанных фраз и вихре взглядов, окружающих его с самого рождения.

Он хотел лишь одного сейчас: дышать. Знать, что все в порядке, что он, может быть, даже нужен кому-нибудь, что он — не одно из многих названий пустоты. Хотел почувствовать себя живым, но жить не желал, запутываясь все больше в самом себе.

Нужно было лишь найти ответ на простой до боли вопрос «Зачем?». И Леголас был отчего-то уверен в том, что пойми он это, все сразу станет так, как должно было бы. И он сможет сделать правильный выбор, правильный для себя, просто поняв.

Раз и навсегда.

И он открывает глаза, быстро моргая от резкого солнечного света, яркого, как никогда прежде.

Кажется, он лежит на полу, спиной к стене. В странной комнате пусто, и чудится, будто бы она была пустой всегда, и Леголас — первый осмелившийся нарушить ее покой.

С блеклым раздражением он понимает, что руки крепко связаны, а ноги скованы кандалами. И зачем, Эру ради?

Леголас щурится, мутным взглядом окидывая неподвижные фигуры стражей, стоящих по обе стороны от узкой двери. А вот, кажется, и его тюремщики.

Он опускает и застывает, задумчиво глядя на темные пятна запекшейся крови на собственной тунике. Пазл начал складываться. Теперь все ясно.

Наверное, отец испугался, — о, Валар, скорее уж разозлился, как это у него получалось лучше всего, — и решил заранее обезопасить себя. Опасался, будто Леголас вновь попробует выкинуть нечто подобное? Боялся, что в следующий раз уж точно получиться довести это до конца?

Он злобно фыркает, не зная толком, чего именно ожидал. Внезапно появляется жгучее и безумно глупое желание вспылить, сделать то, чего отец так сильно страшится, раз в жизни сделать то, чего от него хотят окружающие, оправдать надежды.

Отец будет в бешенстве, но теперь повода высказать свое обычное разочарование, у него не получится, хотя бы потому, что Леголас был убежден, что именно этого поступка тот сейчас и ждет от него. Нельзя ведь разочароваться, если как раз таки ждешь подобного?

Запирает в совершенно пустой комнате, наверняка находившейся в одной из пустующих башен заброшенной части дворца, связывая и приставляя стражу. Что еще могло толкнуть отца на подобное, как не это?

Леголас неуверенно улыбается, сам толком не понимая, должен ли. Заметив мимолетное движение со стороны гвардейцев, разумеется, не пропустивших его пробуждение, он фыркает.

Леголас готов поклясться, что, увидев на его лице улыбку, хоть один из пары окончательно уверился в безумии своего принца, не сделай он, конечно, этого до сих пор.

Но усмешка тут же слетает с лица, сменяясь внезапной тревогой. Что он должен делать дальше? Как вести себя, что говорить? Что выбрать, в конце концов?

Он не знает. И не уверен, что хотел бы знать. Знать вообще хоть что-нибудь еще. Хватит с него, достаточно.

И, устало прикрыв глаза, Леголас решает для себя, что будет просто плыть по течению. Так проще. А решать он будет позже.

***

— Леголас.

Голос раздается совершенно неожиданно, и Леголас по-совиному моргает, пытаясь согнать неожиданно подступившую дымку сна. Лицо напротив идет кругами, расплываясь, пока наконец не складывается в лицо хмурого Айнона.

Он молчит, не до конца уверенный в том, что это — не сон, и не новая игра его воображения, а настоящий, живой Айнон, глядящий на него сверху вниз с циничным интересом.

— Вы? — неуверенно спрашивает Леголас наконец, поражаясь тому, как хрипло звучит собственный голос.

— Я, — кивает тот в ответ, сцепляя в замок пальцы. — Привет, Высочество.

— А почему?… — слова застревают в горле и Леголас опускает голову, позволяя волосам закрыть мгновенно вспыхнувшее лицо.

— Потому что кто-то должен был… прийти, — сухо произносит Айнон, отводя взгляд. Леголасу внезапно становится смешно. Валар, неужели ему нужно было всего лишь умереть, чтобы добиться от наставника хоть капли эмоций, а он вместо этого столетия тратил, исполняя любую его прихоть и изо всех сил стараясь выслужиться, стать идеальным учеником, заслуживающим такого преподавателя?

«Должен был что?», — вертится на языке вопрос, но Леголас стискивает зубы и чуть качает головой. Хочет ли он знать это на самом деле? Наверное, больше нет, чем да. Впрочем, реши наставник рассказать это, он расскажет, рано или поздно.

— Отец ненавидит меня теперь, да? — спрашивает он вместо этого, чтобы спустя секунду пожалеть о неуместном и откровенно неправильном вопросе. Никогда нельзя позволять собеседнику понять, что творится у тебя внутри, что ты чувствуешь, о чем думаешь. А Айнон никогда не был из тех, кому Леголас доверился бы без единого сомнения.

— Нет, я бы сказал - нет, — Айнон тихо фыркает и подается вперед, пальцами подцепляя подбородок бывшего ученика и заставляя глядеть прямо в глаза. — Он твой отец, Леголас, и он любит тебя. Это естественно, иначе не будет никогда.

— Тот факт, что он любит меня, как вы сказали, вовсе не значит, что он не в состоянии причинить мне боль, и что я в полной безопасности рядом с ним.

— Да, разумеется. Боюсь, наш король весьма плох в том, чтобы быть отцом, — глаза Айнона на миг лукаво вспыхивают, но принц лишь поджимает губы, не найдя, что ответить. — Впрочем, и тебя нельзя назвать идеалом сына. Вы оба натворили дел; но, никто, кроме вас, и я в том числе, не знает, что произошло на самом деле. А значит, я и судить не могу.

Леголас молчит, но глаз не опускает, упрямо отвечая на насмешливый взгляд наставника.

— Он злится на меня. — Леголас не спрашивает — утверждает, слишком уж хорошо он знает отца, чтобы в том сомневаться.

— А ты злишься на него, — кивает Айнон.

— Он придет? Кажется, нам нужно поговорить, — слова даются ему с трудом, Леголас не хочет этого, но знает, что сказать обязан.

— Не знаю, — качает он в ответ головой, убирая пальцы и отступая на шаг.

Они молчат несколько минут, глядя друг на друга; Леголас — с жадным интересом, впитывая каждую деталь, — слишком давно он не видел лиц, живых, подвижных, открытых лиц. Айнон же рассматривает его с легкой заинтересованностью и опаской, будто не зная, чего ожидать от старого ученика.