========== Глава первая: Последняя луна осени ==========

Сломать можно почти кого угодно, было бы желание. Зато привести сломленного человека в порядок — тяжкий труд, не каждый за такое возьмётся.

© Макс Фрай

Удар, блок, поворот, рука предательски дрожит и после очередного удара кинжал выпадает из пальцев. «Сломаны» — обреченно отмечает он и вновь пытается подняться с колен. Спущенная тетива отдается тихим звоном и новой волной боли в кончиках пальцев.

Боль, боль, боль… Каждая клеточка его тела гудит ею; она давно уже стала неотъемлемой частью его жизни. Отчего-то становится до странного смешно. Он заходится приступом хриплого, безумного смеха, сплевывая кровь и вытирая рассеченую бровь рукавом. На глаза вдруг наворачиваются непрошеные слезы. Они бегут по щекам, обжигая кожу и смывая грязь, пот и ихор.

Он рвано вдыхает полной грудью и тут же заходится кашлем: здесь смердит гноем, кровью и смертью; сломанные ребра сжигают его изнутри. Вдруг весь ужас, страх и ярость разом исчезают, оставляя место лишь необъяснимому спокойствию и умиротворению.

Стрела прошивает воздух и вонзается в плечо, влажно хрустят раздробленные кости, и он понимает, что руку поднять больше не может.

— Бегите! — отчаянно кричит Таурохтар, но он лихорадочно трясет головой в ответ, в последнюю секунду уворачиваясь от очередной стрелы. — Прошу, уходите же!

— Я не брошу вас, — хрипит он, со странным удовольствием ощущая как его кинжал вонзается в податливую плоть, прошивая ее насквозь.

— Леголас, пожалуйста, — слишком дорогие карие глаза смотрят умоляющие, безнадежно. У них нет шансов на победу, и они знали это. Давно уже, с самого начала знали. Но все же начали эту безумную битву, пусть и прекрасно понимали, что она станет последней.

Потому что не могли иначе.

Потому что отказа и, тем паче — поражения, им не простили бы.

Потому что так приказал Он.

И избавлением могла бы быть лишь смерть.

И он чуть улыбается, зная, что так и будет.

Смерть в бою, во благо своего народа, своего Леса, своего Короля, что может быть лучше?

Равнодушно он смотрит на пальцы, перемазанные в крови — чужой или собственной, уже и не вспомнить; выгнутые под странным, неестественным углом и ярко сверкающим, будто напитанным этой чудовищной смесью войны, морионом в ободке кольца, что плотно обвивает средний палец, они выглядят диковато, нелепо, ужасно. И до страшного очаровывающе.

— Леголас… — хрипит эльф, и он поднимает голову. С тихим хлюпом клинок пронзает тело, скалятся в темной усмешке кривые зубы орка, алые капли расцветают огненным цветком на подмерзлой земле.

На периферии он слышит спасительный звук горна, но не обращает внимания: сейчас его маленький мирок сомкнут лишь на остекленевших карих глазах, подтеке запекшейся крови на загорелой коже и гримасе ужаса, на чужом, но столь родном лице.

Будто во сне, он опускается на колени, прижимая к себе остывающие тело друга, зарывается пальцами в рыжие волосы и закрывает глаза, вдыхая знакомый аромат леса, дождя, корицы и ежевики, что всегда вился вслед за Таурохтаром.

Помнится, Лаирасул и Тауриэль смеялись над его одержимостью ежевикой; а то-то было смеху, когда тот появился однажды поутру в их лагере сплошь измазанном в соке этих ягод и с самым, что ни на есть серьезными видом начал своей доклад о том, как прошла разведка…

Пальцы сами выводят до боли знакомые символы рун. Смерть, прощение, свобода. Словно в тумане он слышит свой хриплый голос, шепчущий на распев древний заговор. Жизнь, рассвет, солнце. Сухие губы касаются холодного лба. Звёзды, закат, луна. Конец.

— Я отпускаю тебя Таурохтар, сын Нарамакила… Иди.

Алые глаза орка с яростью вонзаются в него, с тихим свистом кривой клинок разрезает воздух, пронзая тело. Удар хороший, чистый, насквозь.

Эльф чуть приподнимает уголки губ глядя на острие меча в своей груди. «Промазал, — отстраненно думает он, из последних сил балансирую на грани беспамятства. — Нужно было бить выше…».

Неосторожно качается, случайно пошатнувшись, и тут же падает вниз, в темную пропасть своего сознания, не слыша больше ни перезвона мечей, ни злобных криков своих собратьев, ни постепенно утихающего шума битвы.

Он остается один на один во тьме.

Вновь.

***

В себя он приходит лишь в лазарете — от хлесткой пощечины лекаря, склонившегося над ним и смотрящего на своего пациента со странной смесью беспокойства, раздражения и недоумения.

— Что…? — сипло спрашивает он, с трудом поборов приступ сухого кашля того и грозившего вырваться наружу.

— Простите, аранен. Его Величество хочет вас видеть и ему, по всей видимости, глубоко все равно, что вы сейчас не в том состоянии, чтобы…

— Я все понимаю, не беспокойтесь, — видя раздражённо лицо целителя, который, Леголас уверен, будь на то его воля держал бы принца в Палатах Исцеление годами, пусть даже лекарю пришлось приковать его. — Желание короля — закон и ни я, ни вы не имеем права противиться ему. Как я понял, сейчас мне следует…?

— Проследовать к королю, да. — Эльф морщится, разъяренно массируя виски и тихо добавляет:

— Когда же вы, негодный мальчишка без всякого чувства самосохранения озаботитесь своей собственной жизнью и поймете наконец, что все происходящее между вами — попросту не правильно?

— Он мой король, — фыркает он в ответ и осторожно опускается с кушетки, но, попытавшись встать на ноги тут же вздрагивает от боли раскаленной иглой прошившей тело.

— Ребра? — безнадежно вздохнув, вопрошает он.

— Пальцы правой руки, плечо, большеберцовая кость левой ноги, — лекарь зло шипит, поднимая глаза к потолку. — и два ребра. И одно треснутое. А ещё обезвоживание, кровопотеря, истощение и…

— Достаточно, — он поднимает руку, морщась от укола миалгии. — Хочу сохранить свою призрачную веру в то, что у меня еще есть шансы пережить это столетие.

— Ваша легкомысленность порой поражает меня, — целитель насмешливо улыбается, но тут же вновь серьезнеет. — Вам лучше идти к королю. Не стоит испытывать его терпения.

О, конечно — думает он, горько усмехаясь. Ведь цена за последствия будет высока.

Уж он-то это хорошо знает. Слишком хорошо.

Но в слух он ничего не говорит, лишь позволяя себе благодарно улыбнуться и медленно, стараясь не наступать на противно ноющую ногу, покинуть Палаты Исцеления.

***

Смотреть на алую мантию короля спустя уже мгновение становится просто невыносимо — в памяти еще живы картины прошлого, забыть которые, — Леголас уверен, — у него не получается и через тысячу лет.

Но лучше уж так, чем пытаться выдержать тяжелый, полный холодного презрения взгляд пронзительных изумрудных глаз.

— Ты едва ли не сдал северный рубеж, добытый столь высокой ценой жизней многих воинов всего лишь несколько столетий назад.

— Милорд, я… — он стоит, преклонив колени и в этот миг с трудом удерживается от того, чтобы опустить взор — так много в голосе короля ничем не прикрытой ненависти.

— Знаешь, Леголас, — ядовито выделяет он имя сына, морщась, будто речь идёт о чем-то до отвращения мерзком, — я даже не могу сказать, что разочарован. В конце концов, нельзя ведь разочароваться в том, к кому с самого начала не питал определенных надежд, верно?

Он молча склоняет голову в полупоклоне, пытаясь скрыть тень пробежавшую по лицу — ни в коем случае нельзя показывать, что слова сумели достать цели, задеть, ранить его, — этот урок Леголас усвоил на отлично.

— Ну же, что молчишь? Кажется, ты ведь хотел что-то сказать — начинай, — тонкие губы кривятся в язвительной ухмылке, но король внезапно переходит на тихое шипение, заставляя наследника вздрогнуть:

— Смотри мне в глаза, когда я говорю с тобой, мальчишка. Не заставляй меня думать, что ты настолько безнадежен.

«Безнадежен». Сколько раз, сколько сотен, тысяч раз он слышал эти слова пропитанные ядовитой насмешкой, презрением, брезгливостью из уст родителя? Уже и ни вспомнить, ни сосчитать.