— Леголас заслуживал лучшего отца и куда более хорошей жизни, — тихо произносит он, ощущая, как плечи опускаются под тяжестью невыносимой усталости — наверняка последствия ритуала, откат. В конце концов, и Трандуил никогда не был всесилен. — Он просто заслуживает жизни, понимаешь? И я готов сделать все, что угодно, лишь бы вернуть ее ему.

— Вот как. — Орофер больше не хмурится, со скучающим интересом вглядываясь в лицо сына, будто пытаясь отыскать там что-то, другим незаметное. И удовлетворенно кивает, отступая на несколько шагов назад.

Трандуил выдыхает, пряча лицо в ладонях, сил сдерживаться больше нет, он выжат, опустошен. Но отец внезапно улыбается, кривовато, слабо, и до странного искренне.

Так, как никогда не улыбался ему при жизни. Внезапно в разуме вспыхивает до того простая и легкая мысль, - кажется, это закончилось, - что он невольно улыбается в ответ.

Орофер кивает ему, горько усмехаясь.

— Хорошо, это хорошо, пожалуй… Твой сын будет жить, Трандуил. Прощай. И прости, если сможешь.

========== Глава восьмая: Тьма твоей пустоты ==========

Те, кто думает, что смерть похожа на сон, никогда не видели смерти.

© Виктория Шваб

Леголас сидит, подперев подбородок рукой, со скучающим лицом лениво выводя на пергаменте очередную закорючку. Айнон, стоящий рядом и до сих пор с молчаливым раздражением наблюдающий за происходящим, вдруг морщится и громко захлопывает потрепанный томик, после чего спрашивает:

— Что вы знаете о духах, Ваше Высочество?

Леголас растерянно хлопает глазами, с удивлением поднимая голову. Он ослышался или?…

— Простите? — неуверенно переспрашивает он, сжимая в пальцах перо.

— Духи, Леголас, — нетерпеливо повторяет наставник, пристально глядя ему в лицо. — Тени, отблески, отголоски… Призраки, быть может. Ну же, я знаю, что ты слышал о них.

Тени? Принц невольно вздрагивает и отводит взгляд. Перо в пальцах с хрустом ломается и он, нервно кусая губы, откладывает его вбок. Слышал ли он о тенях? Да, доводилось.

Пред глазами в очередной раз всплывают искривленные в насмешливой, самую каплю теплой усмешке отцовские губы, бегающие отблески страха, надежно скрытые за напускным безразличием, и тихие слова, произнесенные с такой тяжестью, которой Леголас за все неполные сто лет своей жизни никогда от отца не слышал.

«Скрывай, подавляй, лицемерь, но не смей, — не смей, слышишь? — никогда не смей говорить о том. Не стоит пугать народ», — раздается хриплый шепот в голове, и принц прикусывает внутреннюю сторону щеки. Айнон не может знать, просто не должен.

А он сам не должен обсуждать это, показывая обладание столь опасным знанием, — Леголас запомнил урок до боли хорошо.

Дух или, иначе, — тень. Отблеск былой жизни в кривом зеркале, искаженное воспоминание, силой вытащенное из прошлого.

Вытащенное силою Леса. Магией, звенящей в воздухе, скрипящей в деревьях на ветру, струящейся в мутной быстрой воде рек и переливающейся в лунные ночи в серебристых травах.

Лес разумен, — это известно всем, но немногие решаются признать это вслух. Был ли он таким всегда или изменился подстать пришедшим позже эльфам — неизвестно.

Лес жил, просто жил своей собственной жизнью, связанной со всеми и ни с кем одновременно.

А еще Лес умел помогать, слушать и слышать - умел, как никто другой. Слышать быстрый вскрик раненого эльфа, сбивчивые мольбы о помощи, судорожные вздохи и резкий звон спущенной тетивы или свист клинка, разрезающего воздух.

Он умел помогать украдкой, на мгновение убирая из-под ног корни, сгущая туманы, успокаивая бурные потоки рек. Помогать, не ожидая в ответ и пары тихих слов благодарности.

А еще умел убивать. Умел злиться, ненавидеть умел — Леголас отчего-то был уверен. И наказывать.

Так и появлялись тени — являясь из ниоткуда в воздушно-мерцающем облике мертвых, тех, кто жил и умер за Лес, растворившись в нем до самого конца.

У теней была оболочка ушедших, были лоскутки воспоминаний, отдельные черты характера, но призраками в полном смысле слова они все же не были. Скорее, силой - чистой, неразбавленной, выдержать которую внутри себя живой был бы неспособен.

Тени говорили чужими словами, глядели на свет выцветшими глазами, цепляясь за давно ускользнувшую жизнь нематериальными пальцами, зная лишь то, что выполнить должны. Одна-единственная цель — и конец.

Потом Лес вновь успокаивался, забирая обратно своих детей и все снова становилось правильно. Хорошо.

Леголас знал это, знал, возможно, слишком плохо, чтобы помнить об этом день и ночь напролет, но достаточно для того, чтобы никогда не забывать, мучаясь первые года в страхе и не решаясь и лишнего шага в сторону сделать.

В конце концов, дети всегда излишне впечатлительны, а его отец обладал поразительным талантом давить на больные места, играя на слабостях. Так он учил, преподавая уроки, забыть которые Леголас никогда бы не осмелился.

Кожу обжигает от внезапно нахлынувших воспоминаний, и Леголас прикусывает губу, упрямо глядя на наставника.

«Скрывай, подавляй, лицемерь, но не смей, — не смей, слышишь? — никогда не смей говорить о том, что я произнесу лишь раз», — грохотом звучит в голове, и он криво ухмыляется — методы убеждения у короля Трандуила зачастую отличались своей действенностью.

— Бред это все, — хмуро произносит он наконец, и морщится, краем глаза замечая тень задорной насмешки, пробежавшей по лицу наставника. — Сказки для эльфят, но не более.

— Ну разумеется, мой принц, — в открытую ухмыляется Айнон, постукивая пальцами по столешнице. — Разумеется.

Леголас кривится, ощущая, как голову пронзает неожиданно вспыхнувшая тупая боль. Ну вот, теперь вновь придется тратить десятилетия, пытаясь заставить себя перестать думать об этом каждую секунду, оценивая мельчайшее движение.

Надо бы после поискать сдерживающие кольца, слишком часто в последнее время начали проблемы с самоконтролем появляться. Еще не равен час сотворит чего случайно, а после вновь выслушивать причитания матушки и рык отца по поводу собственной несдержанности и опасности подобных выбросов…

***

Первое, что Леголас чувствует очнувшись — тяжелый, терпкий аромат дикой рябины, ударяющий прямо в нос. Рябина. Валар, как же давно…

Рябиной, дикой, тронутой паучьей паутинкой мороза, кислой и совершенно отвратительной на вкус, пропахло его детство, слишком далекое детство, которое он столь сильно старался забыть, похоронить раз и навсегда под завалами памяти.

Потому что детство-то помнилось счастливым, светлым и тошнотворно прекрасным. И тем больнее было, когда в один августовский день, пропахший печеными яблоками и тягучим красным вином, оно внезапно оборвалось, оставляя после себя лишь ужасную боль.

И, что в сто крат хуже — ощущение пустоты внутри и полнейшего одиночества в реальности. Его будто выжали, вырывая то трепещущее, светлое чувство, забирая и боль, и страхи — все подчистую.

И тогда Леголас остался совершенно один, с зияющей дырой в душе, гадким пониманием того, что и его настоящего больше нет, да и не будет никогда, и режущим запахом сушеных ягод рябины.

Рябиной пропахли его воспоминания, рябиной пахла его боль; этот аромат и по сей день шлейфом струился вслед за королем Трандуилом.

И сейчас он был здесь, с ним, в нем самом. Рябина была вокруг, будто въедаясь под его кожу, и расцветая на ней белоснежными, пряными цветами.

Запах бил в нос, дурманил и без того потерянный разум.

Но после пришла боль. Она жгла каждую частичку тела, выжигала изнутри, она была везде, огромным пламенем разгораясь в груди и леденящим холодом отзываясь в старых полосах шрамов.

И Леголас закричал. Чтобы спустя мгновение обнаружить, что из горла вырвался лишь тихий, надрывный хрип.

В ужасе он распахнул глаза, тут же выгибаясь из-за новой вспышки жгучей боли — темный, блеклый свет огнем жег глаза.

В голове помутилось, к горлу подкатила едва сдерживаемая тошнота, из глаз градом лились слезы. Валар, за что?…