Время вдруг замирает, оставляя его в полнейшей тишине, будто весь мир внезапно опустел. Отчего-то кажется, что секунды тянутся мучительно долго, а на Трандуила наваливается необычайная усталость, прижимая к земле.
Раз, два, три. Кинжал рассекает ладонь и алая кровь пачкает черную землю с пожухлой травой.
Четыре, пять, шесть. Хриплый, дрожащий от волнения голос повинуется почти сразу, нужные слова сами собой вспыхивают в памяти, ложась на язык.
Магия клубится внутри, трещит на кончиках пальцев, срываясь белыми искрами. Трандуил закрывает глаза, вдыхая полной грудью. Слишком давно он не чувствовал чего-то подобного.
Силы, струящейся по жилам и готовой послушно повиноваться первой его мысли, бурной рекой снося его давно треснувшую стену. Слишком давно Трандуил не ощущал этой свободы, когда кажется, будто ты всесилен и нет никаких преград.
Это было чересчур обманчивое, опасное чувство, отказаться от которого было до тошноты сложно, но необходимо. Ощущение всесилия несет за собою лишь глупость и пренебрежение последствиями, что были непозволительной роскошью, да оправданием для эльфят.
А сейчас это вновь вернулось, захлестывая его с головой.
Трандуил открывает глаза, со странной смесью чувств глядя на вспыхнувший разноцветными огнями воздух пред собою.
Он со свистом втягивает воздух, ощущая внутри странное спокойствие, волной окутывающее его. Отчего-то становится уже все равно. В конце концов, терять больше нечего; пусть умом Трандуил и знал, что это — на самом деле не так.
Короткий всполох света и Трандуил вновь прикусывает губу, невольно хмурясь.
— Здравствуй, отец, — сухо произносит он, изо всех сил стараясь убрать все чувства из голоса, спрятать истинные мысли за крепким щитом равнодушия, что сам собой возникал каждый раз, стоило им встретиться.
Орофер насмешливо ухмыляется, точь-в-точь как прежде, складывая руки на груди и глядя на него сверху вниз своими пронзительными синими глазами, что, казалось, были способны в одно мгновение проникнуть сквозь все маски, заглядывая в самую душу.
— Трандуил. — Валар, этот голос… Трандуилу кажется, будто сердце в груди делает кульбит, и невольно вздрагивает под тяжёлым взглядом отца.
В напряженном разуме бьется мысль о том, что это неправильно, это ошибка и возможно, одна из худших в его жизни. Но он лишь стоит, молча разглядывая серебристую фигуру. Отчего-то нет ни удивления, ни злости, ни радости - ничего нет. Его будто выпили досуха, оставив лишь пустую оболочку.
Наверное, просто слишком много времени прошло. Он скорбел, действительно скорбел, когда-то незримо давно; ненавидел со всем привычным огнем, и любил также сильно, зачастую творил откровенные глупости в попытке привлечь внимание отца, заслужить хотя бы вспышку ярости, хоть что-то, кроме ледяного равнодушия. А после вдруг стало все равно.
Появились цели важнее, жизнь внезапно вывернулась наизнанку, становясь во сто крат сложнее и запутаннее, и желание тратить время на нечто подобное пропало. Но затем отец умер, оставляя его одного в целом мире с окровавленным венцом на голове и переломанным сердцем в груди.
Но и боль когда-нибудь проходит, вновь сменяясь туманным безразличием. Старые воспоминания тонут в пучине новых, покрываясь пылью и вот, сейчас Трандуил, стоя напротив отца, пристально и до странного жадно вглядывающегося в лицо сына, ощущал лишь пустоту.
Не было желания обнять, закричать, начать обвинять или проклинать. Этот… призрак из прошлого, блеклая тень былого, тот, кого когда-то давно он называл «отцом», вызывал только расчетливый, циничный интерес. Но не более.
— И что же такое должно было произойти, чтобы мой дорогой сын наконец решился использовать свою власть по назначению? — бесцветно спрашивает Орофер, будто враз потеряв весь запал.
— Мой сын, Леголас. Он… — Трандуил запинается на полуслове, прикрывая на миг глаза в попытке прогнать появляющиеся перед внутренним взором картины, и громко сглатывает ком в горле.
— Сошел с ума и сейчас мертв? — холодно интересуется дух, наклоняя голову на бок и ухмыляясь. — И отчего же, позволь спросить, это тебя взволновало?
Трандуил вздрагивает, с немым шоком глядя на отца, и не может произнести ни слова.
— Откуда ты?…
— Откуда узнал? — Орофер криво ухмыляется, в мгновение ока оказываясь в паре дюймов от сына. — Так ли это важно, а, мой дорогой сын? Твой прелестный отпрыск, мягко говоря не дотягивал, попросту не соотвествовал. Он был слаб и лишь позорил благородное имя нашей семьи своими выходками. Его необходимо было удалить, как отсекают заболевшую ветвь у дерева, и ты сам это прекрасно понимал. Так в чем проблема?
— Он мой сын, и я люблю его, хочешь ли ты понять это или нет, — шипит Трандуил, сжимая кулаки. «Люблю»? Громкое слово. Но любит ли он Леголаса по-настоящему? Трандуил и сам не знал ответа, произнося вслух эти слова.
— Ложь. — Твердо отвечает Орофер, хмуря брови. И Трандуил внезапно замирает, понимая весь смысл сказанных им ранее слов. Значит ли это?… Нет, не может быть. Попросту невозможно, да и Леголас не стал бы… — Не лги мне, Трандуил. И не лги самому себе. Ты не любил его, сын мой. Любовь ведь такой не бывает и ты это знаешь.
Трандуил стискивает зубы, но молчит, лишь опуская ниже голову и вздрагивая, словно от удара. Он не может вспылить сейчас, разрушая ту хлипкую концентрацию, не может позволить отцу исчезнуть, не дав ответов.
Все может закончиться так, — он уверен.
А Орофер лишь жестко усмехается, продолжая говорить:
— Это не было любовью, — ядовито цедит он сквозь зубы, с наслаждением глядя на напрягшегося сына. — Это было безумием, Трандуил, зависимостью. Болезненной, неправильной зависимостью. Тебе ведь так нравилось причинять ему боль, не правда ли? Нравилось видеть его гнев, наблюдать, как он ломается от одного твоего слова. Ты же и сыном его не считал, верно?
— Он был твоим сокровищем. Блестящей побрякушкой, ярчайшим камнем в твоей короне, расстаться с которым ты бы не смог никогда. Я знаю, я знаю все, можешь поверить на слово. Ты ведь готов был запереть его, запрятать в своей сокровищнице, скрыть от чужих глаз.
Орофер насмешливо фыркает, качая головой.
— Ты считал его своей собственностью, сверкающим драгоценным камешком, который принадлежал тебе одному. Но только вот беда: камень-то поблекнул, затупились грани, а теперь он и вовсе раскололся, рассыпался, не выдержав давления. И знаешь, довольно странно, что ты с таким отчаянием продолжаешь цепляться за него, не желая отпустить.
— Сломанные игрушки необходимо выкидывать, Трандуил, так что я спрошу тебя в последний раз, и хочу услышать правдивый ответ: почему ты противишься его смерти, как никогда не делал до сих пор? Скольких ты уже потерял, скольких отпустил, добровольно, пусть и с болью? Так чем же отличается от них всех этот мальчишка? Чем он заслуживает жизни?
Трандуил смотрит на него, не моргая. Чем? А чем заслуживает жизни он сам, чем заслуживал жизни его отец и чем заслужил такой смерти?
Отец был прав. Во всем сказанном, каждое слово было истинно, — Трандуил знал это, с самого начала знал. Но остановиться не мог; не сумел по слабости своей пресечь на корню болезненную привязанность, не позволить этому зайти настолько далеко.
— Он просто ребенок, который пострадал из-за меня, моих ошибок, моего безумия. Не он был виновен во всем произошедшем и ты, отец, знаешь это.
Трандуил поднимает подбородок, твердо встречая раздраженный взгляд отца, и отвечая на него с не меньшей яростью. У них обоих был повод ненавидеть друг друга и желать другому смерти; они никогда не были отцом и сыном в полном смысле этого слова, порой союзники, чаще — противники, но не больше.
Леголас же был другим. Он не умел ненавидеть, не умел злиться, и так и не сумел стать таким, каким когда-то Трандуилу стать пришлось. Он стал лучше.
Трандуил слабо улыбается, проводя рукой по лицу. Поймет ли отец? Нет, разумеется, нет, никогда. Но другого выхода нет.
