Кенара оглянулась кругом и вздохнула полной грудью: наконец-то они дома! Наступила та пора осени, когда Звездопад весь покрылся огненными звездочками — листьями кленов, — оправдывая собственное название. Воздух был чистым, свежим, искрился мелкими капельками влаги и золотыми пылинками, невесть откуда принесенными ветром. Сейджин шел рядом с матерью, его шаги уже были твердыми, хотя пришлось очень много трудиться, чтобы — нет, не вернуть прежнюю ловкость и силу юного шиноби, — но достичь уровня способностей самого обычного ребенка девяти лет.

Когда, спустя почти четыре долгих, мучительных месяца, кости в теле Сейджина были заживлены, он обнаружил, что не может ходить, сидеть и обслуживать себя. Часть мышц в его теле истаяла от лежачего образа жизни, другие ослабли и потеряли былую форму или пострадали вместе с костной тканью. Как ребенок, едва выбравшийся из пеленок, он заново учился передвигаться и управлять своими руками и ногами. Осознав вдруг, что все, что было достигнуто им за пять лет упорных, непрерывных тренировок, потеряно, Сейджин отчаялся. Начинать заново, потеряв все, оказалось намного сложнее, чем просто начинать с нуля.

Кенара поддерживала его в прямом и переносном смысле, везде водила, помогала разминать и развивать мышцы, делать упражнения. Никогда ей не приходилось проводить таких тяжелых, однообразных, печальных тренировок, но она заставляла себя сохранять спокойствие и уверенность в достижении результата. Искренне и твердо заявляла, что все получится, надо лишь потрудиться. Трудиться приходилось много им обоим — и нравственно, и физически, вместе, плечом к плечу выползать из бездны безнадежности. Кенара и Сейджин чувствовали себя осиротевшими, душа их семьи исчезла вместе с Номикой, и приходилось вдвоем возвращать ее к жизни, заставляя собственные сердца давать больше тепла, заботы, понимания.

Только теперь Кенара осознала, как многому научил ее Номика. Он научил ее бескорыстной любви: желать радости родному человеку, не ожидая ничего взамен, просто желать делать его счастливым. Она училась этому в течение всей семейной жизни одновременно с сыном, так что теперь их способности были примерно равны. Сейджин понял, что мать его, как бы ни старалась изображать неуязвимость, тоже переживала, и жалел ее. Но он был ребенком, даже если мыслил иной раз по-взрослому, и ему слишком многое пришлось пережить, так что Сейджин постоянно впадал в уныние и тосковал. Кенара изо дня в день вела борьбу с этими страшными врагами — унынием и тоской, — делая то, что ей давалось хуже всего: успокаивала и уговаривала. Не так сложно было носить сына на руках, как не позволять ему сдаваться. Этим всегда занимался Номика!

Что ж, теперь этим занималась она.

И вот прошло полгода, бесконечно долгих и сложных полгода. Наконец-то они покинули Руоши, вернулись в Деревню Звездопада и брели по знакомым улицам, великолепным в их огненно-багровом наряде.

Тяжело было возвращаться в пустой дом, но все было сделано, чтобы облегчить Сейджину и Кенаре этот момент: комнаты были убраны, везде горел свет, Инари-сан и Нинаки накрыли на стол и старались улыбаться. Горечь утраты из-за смерти Номики немного утихла в их сердцах, теперь они радовались, что Сейджин вернулся к ним живым и здоровым. Нинаки с большой неохотой рассталась с ним еще в августе, когда лечение уже было не нужно, и вернулась к своим обязанностям в деревне. Фугаму-сан возвратился к пациентам больницы на два месяца раньше, но регулярно справлялся о состоянии мальчика.

Приняв все положенные ласки и приветствия от бабушки и тети, Сейджин присел на диван, но никак не находил себе места и искал что-то глазами.

— Что? — тихо спросила Кенара, уже научившаяся без слов понимать настроения сына.

— Мам, а мы могли бы до ужина… ну… навестить папу?

Извинившись перед Инари и Нинаки, Кенара и Сейджин отправились на кладбище. Не дойдя до надгробия из белого мрамора шагов тридцать, мальчик остановился.

— Я бы хотел побыть один.

— Конечно, только не очень долго, ладно? Я тоже хочу с ним поговорить.

Сейджин кивнул и пошел вперед. Кенара смотрела ему в спину. Ее сын мужественно держался первые две минуты, потом она увидела, как голова его склонилась, а худую спину сотрясли рыдания, которые он пытался сдержать, но не смог. Так они стояли какое-то время: Сейджин, плача и не сводя глаз с имени отца на белой плите, Кенара, плача и не сводя глаз с охваченного горем сына.

Наконец он обернулся и знаком подозвал ее. Кенара подошла и обняла его одной рукой.

— Думаю, теперь папа хотел бы поговорить с тобой, — серьезно сказал Сейджин и отошел на несколько шагов.

«Ио Номика», — прочитала Кенара. В этот момент она снова почувствовала себя маленькой девочкой, его ученицей. Все это время она была слишком сосредоточена на горе сына, чтобы думать о своем. Сэнсэй всегда относился к ней, как к взрослой, но она ею не была.

— Я только сейчас стала взрослой, — тихо сказала Кенара. — Ведь быть взрослой означает не думать о себе, правда? Я дала тебе слово быть для Сейджина тем же, кем был для него ты, но это невозможно: тебя невозможно заменить. Но это не значит, что я не буду пытаться… Наш мальчик теперь здоров. Мы прошли долгий путь, чтобы попасть сюда такими, как есть. Он пришел сам, — Кенара замолчала на несколько секунд, но затем отерла слезы и сказала: — Прости меня, Номика… Я должна была быть рядом, сражаться вместе с тобой!

В этот момент Кенара увидела ленту в цветах, лежащих у надгробия. Стебли белоснежных хризантем были увиты темно-красной лентой с надписью: «Живу - сгорая, угасая - умру». Кенара уже видела подобную фразу и в следующую секунду вспомнила, где. Поддавшись порыву, она нагнулась, вытянула ленту из пучка стеблей и отшвырнула ее в сторону: это был привет от Кайсы, женщины, которая когда-то причинила ему боль и теперь носила фамилию Суреми. Кенара вспомнила, как застала их страстно целующимися в объятиях друг друга у подножия холма — там, где они обычно тренировались вместе с сэнсэем. И сейчас — единственный раз в жизни — она приревновала его, хотя все это уже не имело ни смысла, ни значения.

Восемнадцать лет, с самого первого дня их знакомства, Номика был самым близким ей человеком, он во всем ее поддерживал, безоговорочно принимал. Он не только не критиковал ее — он не замечал в ней изъянов. Больше всего Номика хотел видеть ее счастливой и делал для этого все. Кенара не могла найти слов, чтобы выразить свою благодарность ему. Восемнадцать лет он был для нее самым лучшим человеком на свете — и навсегда останется им. Ей повезло быть с ним рядом, чего она, конечно, не заслуживала.

Кроме всего прочего дома ее ждало письмо из Деревни Песка — результат минутной слабости скорбящего человека:

«Привет, госпожа Масари Кенара!

Не обижайся, но я буду обращаться к тебе на «ты», ведь я помню тебя пухлощекой девчонкой в дурацких штанах, которой ты для меня и останешься. Однако ты выросла и, если я не ошибаюсь, не стала с возрастом более мягкой. Я помню, как ты сделала вид, что не узнаешь меня при нашей встрече в Деревне Песка во время экзамена на чунина. Теперь я могу признать, что тогда меня это задело. Какая-то козявка, питомица Номики смотрела сквозь меня, как сквозь пустое место! Я не могла не думать, что ты презираешь меня за то, как я с ним обошлась. Теперь мы с тобой обе вдовы. Мой муж погиб четыре года назад, а твой — совсем недавно. Мы виделись с ним пару лет назад — обидно, если ты этого не знала, — на общей миссии. Номика вел себя достойно, в отличие от меня. Похоже, он и правда любил тебя.

А ведь все могло быть иначе… Впрочем, соблазн был слишком велик: выйти замуж за главу клана. Я не была бы собой, если бы отказалась. Похоже, что я жалею об этом? Номика был лучшим человеком, которого я когда-либо встречала — и лучшим любовником, кстати. Тебе неприятно? Что поделаешь, я была до тебя, и этого никак не изменить. Я была для него первой и могла бы остаться единственной, если бы захотела. Впрочем, что нам теперь делить, да?