— Почему у меня?

— Потому что вы похожи на моего отца.

Фринт тогда презрительно хмыкнул, но Энэри, глядя на него из-под бровей, добавил:

— А я ненавидел своего отца. Он всегда бил и оскорблял меня, относился хуже, чем к собаке… — Губы мальчика плотно сжались на несколько секунд. — Я терпел и убеждал себя, что обязан быть почтительным. В этом году он умер, и я так и не успел сказать ему: хватит! Хватит, отец. Ты не посмеешь больше унижать меня…

— И причем здесь я? — хмуро поинтересовался капитан.

— Я видел, как вы обращаетесь с младшими по званию и со своими учениками, я знаю, что меня ждет. Но однажды… я наберусь смелости и смогу сказать «хватит» — вам.

Фринт взялся тренировать Энэри, и мальчик сдержал свое слово: трудился в поте лица и никогда не жаловался. А спустя несколько месяцев Энэри попросил у капитана прощения за то, что сравнивал его со своим отцом.

— Вы совсем на него не похожи, сэнсэй. Вы совсем другой человек.

Совсем другой человек… Кажется, эти слова навсегда застряли где-то в области грудины. И сейчас там заболело — именно там из всего обессиленного израненного тела.

Когда Энэри было шестнадцать, он пришел к капитану с предложением.

— Послушай, Кума-тайчо, я подобрал нам мальчика.

— Да? Зачем это?

— Он нам подходит — будет третьим в команде.

— С каких это пор мы стали командой? Я — твой учитель, а ты — мой ученик.

— Ну а с третьим станем командой. Это очень хороший мальчик.

Фринт тяжело вздохнул.

— Ну рассказывай про своего мальчика.

Энэри кивнул и с серьезным лицом принялся рассказывать.

— Он добрый, скромный и любит животных.

— Так может, ему в ветеринары податься, а не в ниндзя?

— А еще он всегда защищает слабых, не жалея себя.

— Хм…

Так к команде присоединился Томоока.

«Защищает, не жалея себя», — мысленно повторил Фринт. Только Томоока мог, презрев все правила тактики ведения боя, закрыть собой выбывшего из строя бойца, чьи шансы выжить в схватке почти равнялись нулю. Впрочем, нет, не бойца он защищал, а товарища, которого считал своим старшим братом.

— Ну так что? — произнес Кисаме, прервав размышления Фринта.

— Что-что, — хмуро отозвался капитан, — хотел бы я посмотреть, как Бог Смерти перебирает твои кишки вместо четок. То же самое ты делаешь сейчас со мной.

Нукенин рассмеялся.

— Опять скалишься? Не так уж это смешно.

— А я смеюсь не поэтому. Моя Самехада, кажется, чувствует чакру неподалеку — очень похожую на твою.

Лицо Фринта мгновенно побледнело. Только в эту минуту стало заметно, что капитану уже больше сорока. Кисаме поднялся на ноги и потянулся.

— Кажется, с вами был четвертый, когда она заметила вас в первый раз. Похоже, он бежит прямо сюда. — Нукенин опустил руки и внимательно посмотрел на своего пленника. — Ну же, решайся. Я не трону его, так и быть — если выложишь, что знаешь, до его прихода. Осталось не больше двух минут.

Фринт тяжело дышал: грудь его вздымалась рывками. Кисаме сам себе не поверил и прищурился, вглядываясь повнимательнее, когда ему показалось, что в свете звезд в глазах капитана блеснули слезы.

— Ну и ну… — начал было он, но в то же мгновение Фринт приподнялся и резко повел головой, изо всей силы напарываясь шеей на бритвенно-острые чешуйки Самехады. — Черт!

Кисаме отбросил рукой клинок, вздрогнувший от хлынувшей на него крови, и склонился над капитаном. Его горло было разорвано вместе с сонной артерией. Черные глаза сощурились, рот скривился от усилия и боли. Через несколько секунд все закончилось — Фринт был мертв.

— Ах! — воскликнул нукенин с досадой и пожалел, что ни одно из грязных ругательств Хидана не идет в эту минуту ему на ум.

Ну и сглупил же он… Кого теперь ему допрашивать? Бестолкового чунина или одноногого с разбитой мордой? Кисаме решил укрыться за камнями на уступе, где в начале битвы прятался Томоока: лучше прикончить чунина из засады, даже не глядя в его глупое лицо, и идти себе дальше в поисках ночлега.

Прошло не больше пяти минут, и Юруске примчался на место сражения. Сначала он увидел тела Томооки и Энэри и, побледнев и прижав руку ко рту, отступил на пару шагов, затем взгляд его упал на Фринта с перерезанным горлом, из которого все еще обильно лилась кровь.

— Отец! — не своим голосом закричал юноша и бросился вперед.

Кисаме прищелкнул языком: ну разве это шиноби? Визжит, как баба, по сторонам не смотрит, прет напролом, даже не достав оружия…

— Отец, отец! — рыдал Юруске, просунув руку под голову капитана и роняя на нее горькие слезы.

«Отец», — невольно повторил про себя Кисаме и вдруг понял: вот почему Фринт убил себя! Он знал, что не выдержит, не сможет смотреть, как пытают его сына, и предаст Деревню, лишь бы это прекратить. Капитан был готов пожертвовать Энэри, потому что сам Энэри не признал бы иного выбора и вынес бы все — как джонин, как воин, как боец из команды Кума-тайчо. А этот… всего лишь ребенок. И, похоже, единственное слабое место Фринта.

Юруске насторожился, услышав шорох камней. Он вскинул глаза на тот уступ, где прятался Кисаме, невольно пригнулся и сунул руку в карман с кунаями. Осторожно пробираясь вдоль террасы, чунин собирался обойти уступ с другой стороны и заглянуть за наваленные на нем камни. Он крался с замирающим сердцем, со все еще мокрым от слез лицом, интуитивно чувствуя, что враг еще рядом — страшный враг, который смог одолеть его отца. Вздрагивая всем телом на холодном ветру, Юруске вытянул шею и в свете звезд увидел, что за камнями никого нет. Он был один во мраке февральской ночи, на поле боя, остывающем от пролитой на нем крови.

Подойдя к Томооке и аккуратно сдвигая его в сторону, на снег, Юруске дотронулся рукой до Энэри и вскрикнул от радости: джонин был все еще жив.

— Почему именно эта книга? — спросил за завтраком Итачи.

Еще было очень рано, и кафетерий только наполнялся отдыхающими. Молодые люди заняли самый дальний столик, чтобы сделать свое уединение как можно более полным.

— Я не знаю, — честно призналась Сюихико. — Может быть, дело в братьях? Помнишь ту грустную главу с похищением девушки?

— Момоко-сан, пленившая воображение Кинкаку?

— Да. Гинкаку взялся похитить ее для своего старшего брата, но сам влюбился в девушку.

— Кажется, она была готова ответить ему взаимностью.

— Но он, презрев свои и ее чувства, уступил ее старшему брату.

Итачи смотрел на Сюихико в некотором смущении.

— Тебе это кажется правильным?

— Нет. Само по себе похищение в каких бы то ни было целях возмутительно, и Момоко мне очень жаль. Меня поразила преданность Гинкаку своему брату. Они оба ставили интересы друг друга выше своих собственных. Разве это типично для злодеев, какими их привыкли изображать историки Кумо? Разве может Гинкаку быть столь ужасен, если он так преданно любит брата?

Итачи очень медленно поставил стакан на стол и не отпускал его какое-то время, словно цепляясь за обыденность, чтобы не выскользнуть в очередной раз из настоящего в прошлое.

— Отношения братьев — это нечто особенное, — тихо сказал он. — Желая того или нет, они являются зеркалом, отражением поступков друг друга, и каждый из них неизбежно будет противопоставлен другому — если не в делах, то в мыслях, на жизненном пути. И эту связь прервать очень сложно: как бы они ни были далеки друг от друга, один, закрывая глаза, всегда будет видеть другого — даже на краю света — как точку, сияющую во мраке. Даже если один не думает о другом, он никогда не забудет о его существовании, не перестанет его ощущать.

— Как Солнце и Луна, — Сюихико хотела улыбнуться, но не смогла, чувствуя в словах Итачи какую-то затаенную горечь.

Это было одним из прозвищ Кинкаку и Гинкаку.

— Как Солнце и Луна, — повторил Учиха, думая о своем.