– Да. На него ещё попасть надо.

– Я не сомневаюсь, что тебя допустят. Ты же чемпион.

Он посмотрел на меня, прищурившись.

– Ну, не в этом смысле, – смутился я. – Ты выиграл полумарафон. Завтра на собеседовании скажут, я думаю.

– Завтра? – он поднял голову и как будто что-то хотел сказать, но передумал. – Да, завтра. Ты, наверное, тоже на первенство проходишь.

– Скорее всего. Будет здорово – опять вместе побежим.

– Вместе? А, да, точно. Хочешь отыграться?

– Причём тут это? Кто победит, тот победит.

– Очень даже причём. Слушай, что с тобой случилось на финише? Почему ты отстал?

Я мысленно обругал себя за то, что сам начал этот разговор.

– Отстал и отстал. Разве сейчас это важно?

– Мне важно. Мне надо знать.

– Так ты об этом хотел со мной поговорить?

– Да. А ты думал, о чём?

Я помотал головой, потому что со страхом ожидал другого вопроса, но и этот мне не нравился, он выдавал нерешительность, всё время наполнявшую Алексея, который не верил в свои силы, – сомнение в том, что гонка выиграна честно, обесценивало в его глазах собственную победу. В этом сомнении высвечивалось что-то обаятельное, внутренняя несговорчивость по отношению к самому себе, которая делала Алексея понятным мне. Тогда на трассе я всей душой желал, чтобы он пришёл первым, и поэтому вмешался в естественный ход событий. Правда об этом не имела для меня лично никаких последствий, но для него меняла очень многое – не в его отношении ко мне, а в его отношении к себе самому. Раньше, когда я чего-то боялся, мама часто обнимала меня и говорила, что у меня всё получится и что лучше меня никого нет. Сейчас больше всего на свете мне хотелось так же обнять Алексея, чтобы он перестал видеть во мне соперника.

– Выдохся на финише, вот и всё, – нехотя бросил я.

– Ты на руках всегда меня обходил.

– Всегда обходил, но тут не получилось. И лыжи что-то плохо шли под конец. Ты молодец, правильно распределил силы на лыжне. Мне будет интересно побороться с тобой на первенстве. Если меня возьмут, конечно.

– Если нас обоих возьмут, – усмехнулся Алексей.

Он вытянул скрещённые ноги и наклонил голову в сторону. В выражении его лица, насколько я мог разглядеть в полутьме, не было обычной для него равнодушной сдержанности, Алексей будто сверял свои ощущения с тем, что услышал.

– Знаешь, мы с папой в позапрошлом году ездили на красногорскую трассу. Она, мне кажется, проще, чем здесь. Вот бы туда заранее скататься? Может, в какие-нибудь ближайшие выходные? Если тебя отпустят из дома, конечно. Тогда мы бы с папой…

– Тсс! – он резко меня прервал.

Я замолк и насторожился. Мы прислушались: в коридоре, который вел к спортзалу, раздавались голоса – сюда тоже пришли несколько парней и девчонок. Через некоторое время они приблизились к входу и подёргали за ручку двери. Я инстинктивно поднялся, собираясь пойти к двери, но Алексей вдруг с силой взял меня за плечи и притянул вниз.

– Тихо! – прошептал он мне в самое ухо.

Я замер, подчинившись его приказанию. Мы находились далеко от входа и едва различали слова. Ребята за дверью несколько раз толкнули дверь, но мы сидели затаив дыхание и не шевелились. В этот момент я ощутил странность нашего состояния: мы вроде бы ничего предосудительного не делали, даже не курили, нам не следовало опасаться товарищей по лагерю, а нас накрыло, словно колпаком, какой-то общей тревогой – как заговорщиков, испугавшихся разоблачения.

Озадачивали руки Алексея, которыми он держал меня за плечи чуть выше локтей. Я сидел, поджав под себя ноги и чуть-чуть приподнявшись на полпути к тому, чтобы встать, а он – в таком же положении слева и немного позади от меня. Я чувствовал силу и власть пальцев, сжимавших мои руки, – внутри меня, где-то внизу живота, увеличивался в размерах тёплый сгусток.

– Подожди, они сейчас уйдут, – глухо сказал он, приблизившись ко мне вплотную.

Я представил, как его губы произносят эти слова, почти касаясь моего уха – сгусток внутри вспыхнул и нервно затрепетал, отдавая в голову; лицо горело, как от жара костра, когда сидишь возле него слишком близко.

Ребята ещё несколько минут разговаривали за дверью, и мы не двигались с места, слушая, как голоса постепенно удалялись, становясь тише, пока совсем не исчезли, остался лишь вой ветра за окном. Мы, будто в оцепенении, оставались в тех же позах, внимая вьюге и друг другу.

Близость Алексея была нестерпимой. Неровное дыхание достигало моей щеки и смешивалось с моим, его губы стали наваждением, вытеснившим из сознания всё остальное, в том числе осторожность. От напряжения я качнул головой, невольно коснулся его лица своим затылком, и, вздрогнув, как от ожога, резко отдёрнул голову, но повернулся и, не понимая, что делаю, поцеловал его самым неуклюжим на свете поцелуем – почти не глядя, в щёку, в уголок рта. И сразу отпрянул.

Алексей сидел, откинув голову назад и закрыв глаза, в тусклом свете окна его лицо выглядело умиротворенным, длинные ресницы чёрными полукружиями покоились на щеках. Лишь то, как часто он дышал и как в такт дыханию вздымались плечи, выдавало его волнение. Алексей открыл глаза и, посмотрев в упор, поцеловал меня в ответ.

Я прижался к нему и обнял его за талию. Удивление, захлестнувшее меня на долю секунды, быстро схлынуло, в сознании вмиг сложилась невероятная мозаика, отдельные кусочки которой в виде невнятных чувств, намёков, подозрений и позывов крутились в уме всё последнее время, когда я думал об Алексее. В том, что я обнимал и целовал его сейчас, не было ничего неправильного или, тем более, преступного.

Сначала мы осторожно соприкасались губами, словно пробуя на вкус что-то мягкое, деликатное, непрочное, потом сцеплялись ими, прикусывали, втягивали их в себя, впитывали влагу друг друга. В том, как поддавались его губы и как раскрывались навстречу моим, проступала неведомая мне ранее интимность, в которой стиралась граница между отдельными людьми. Я прижимал его к себе обеими руками, а он своими пальцами гладил мои волосы. Нежные и раскованные, мы попали в чудесное безвременье, которому ничего не предшествовало: ни эти недели изматывающих тренировок, ни соревнования, ни соперничество, ни тягостное томление, не существовало ничего и после – только двое парней в прямоугольном пятне света посреди ночи.

Алексей оторвался от моих губ, расстегнул молнию и снял свою олимпийку, оставшись в одной футболке с длинными рукавами, которая выбивалась из трико, – я тут же просунул под неё руки. Он вздрогнул, когда мои холодные ладони коснулись его тела, обнял меня и положил голову мне на плечо – от него пахло мылом, и я вдыхал этот сладковатый запах, боясь выдохнуть его, чтобы не растратить впустую.

Высвободив руки, я стал торопливо снимать через голову свой вязаный свитер, Алексей же, помогая мне, подхватил мою майку и потянул её тоже вверх. Я почувствовал прохладу и невольно напряг мышцы, он провёл по ним от плеч по груди к моему животу, едва касаясь меня кончиками пальцев, – нежная волна растеклась по всему телу. Алексей снял свою футболку, и мы, обнажённые, трогали друг друга, жадно изучая пальцами изгибы и впадинки мускулов, щупали бархатно-маслянистую от пота кожу.

Впервые в жизни я не боялся и не стеснялся своего возбуждения, чувствуя сквозь трико реакцию Алексея. Он собрал нашу одежду, размашисто распределил её по мату и опустился вниз, увлекая меня за собой. Мы легли рядом, не выпуская друг друга из объятий, прямо в широкую полосу света, проникавшего сквозь замерзшее окно. Сердце бешено колотилось: неужели это сейчас произойдет – то, что в мечтах всегда вызывало одновременно восторг и страх?

– Я никогда раньше этого не делал, – прошептал я ему, приподнявшись на одной руке.

– Я… я тоже, – ответил он и притянул меня к себе, обняв за шею, так что я припал щекой к его груди.

Мы, двое равно неопытных мальчиков, робко следовали своим инстинктам. Всё, что в моём юношеском запасе знаний касалось любви, было чувственным, но платоническим. Что ещё я мог почерпнуть из той громады классической прозы и поэзии, которые с раннего возраста начиняли мою жизнь? Плотскую сторону интимных отношений я романтизировал как чисто гипотетическое обладание телом другого человека и предоставление своего тела в его полную власть, но что конкретно делать с этим телом, не смыслил. Для ночных фантазий и редких быстрых сеансов мастурбации в ванной сознание всегда удовлетворялось абстрактным мужским образом. О любви между двумя мужчинами мы ничего не знали, во времена нашего советского детства для неё не существовало подходящих, не ранящих сердце обозначений – выбор был невелик: от ледяных формулировок медицинского справочника до витиеватых непристойностей, которыми лихо щеголяла нецензурная улица. Тем более удивительно, как в этом пошлом, грязном вареве общественных оценок мы нашли друг друга.