Глава 1

Всё началось с любви.

Чем старше я становлюсь, чем дальше удаляюсь от первых мгновений моей жизни, исчезающих в младенческом беспамятстве, тем вернее чувство причастности этой любви, которая существовала до меня и останется после того, как меня не станет. Любовь сочилась материнским молоком и неторопливо покачивала колыбель, она принимала форму огромного лица, склонившегося над тобой, и сильных рук, которые сначала уверенно держали твою голову, звали за собой сделать первый шаг, несли школьный портфель, подбрасывали за талию вверх – к высокой и страшной перекладине гимнастического турника. Любовь отпечаталась в памяти следом твоей ладошки, испачканной жёлтой краской, тонкой линией простого карандаша, проведённого по линейке в тетради, или выверенным мазком красного кадмия на портрете, там, где губы. Любовь жила на картинах художницы и в письмах влюблённого юноши, она была в музыке и словах, которые хочет услышать каждый, она пряталась в многолюдности города, рассыпалась крупицами в одиночестве съёмных квартир и холоде ночных улиц. Любовь звучала в пустяковой болтовне и перекрикивала голос, сжимала пальцы до онемения и царапала шею небритой щекой. Она приходила инкогнито в снах, смысл которых ты не всегда понимал, и безыскусно открывалась равно в минуты счастья и минуты отчаянья.

Всё всегда начинается с любви, поэтому жизнь оказывается странной штукой, у которой есть только начало и не бывает конца.

* * *

Я один из тех немногих людей, кто всегда любил рано вставать, – эта привычка сохранилась с детства, когда папа ещё затемно будил меня на зарядку, после которой мы вместе с ним обливались из тазика ледяной водой, расплёскивая её по полу в ванной, громко смеялись и весело шикали друг на друга, чтобы не рассердить маму своим легкомысленным ребячеством. Мама, конечно, сетовала на оставленные беспорядок и сырость, но никогда не сердилась по-настоящему. Каждый день она, терпеливо убрав за нами, готовила сытный завтрак: сырники, яичницу с жареным хлебом или сладкую овсяную кашу с большим куском сливочного масла – мы с папой с удовольствием съедали всё до конца и прилежно вылизывали тарелки, показывая, как нам было вкусно. Позднее, в школьные и студенческие годы, я нарочно оставлял себе немного свободного времени по утрам, чтобы спокойно и тихо, найдя безобидный предлог, вроде недочитанной книги или недоделанных уроков, посидеть в своей комнате за закрытой дверью и поразмышлять о чём-нибудь, затаившемся в мыслях ещё с вечера: «подумаю об этом завтра» – превосходный рецепт Скарлетт из романа «Унесённые ветром» иногда успешно срабатывал, если сон быстро одолевал меня после изнурительных тренировок или долгого сидения с циркулем и рапидографом в руках над чертёжной доской. Самостоятельная жизнь закалила мою способность просыпаться рано, чтобы по обыкновению принять освежающий душ, приготовить завтрак – сначала на одного, потом на двоих – и найти уединение, потребность в котором с возрастом стала только сильнее. Как бы своеобразно такая особенность моего характера ни выглядела со стороны, в ней даже отдалённо не содержалось ничего мизантропического, лишь здравый смысл и опыт, напоминавший, что я справлюсь с любой трудностью, если мне никто не будет мешать, поэтому коллеги и близкие не трогали меня по утрам ни дома, ни на работе.

Я специально приходил в архитектурное бюро намного раньше своих сотрудников: мне нравилось спокойствие пустого офиса, когда, не отвлекаясь на других, можно изучить чертежи, расчёты и текстовки проектов, пробежать глазами новые заявки с пометками технического отдела. В последние годы поступало мало интересных заказов, способных меня расшевелить, поэтому я редко проектировал сам. Если такое случалось, проект сначала общим объёмом вырастал в моём воображении и долго там вызревал от простоты к сложности, иногда и наоборот, пока каждая деталь не находила своё место и применение. Этот процесс занимал дни, а то и недели, во время которых меня чаще всего заставали в неподвижной позе перед выключенным монитором компьютера или у окна, выходившего на довольно тихую, несмотря на близость Садового кольца, улицу Гиляровского, где располагалась моя компания. Лишь приглушенные звуки автомобилей за окном изредка напоминали о границе между пространством фантазии, заключённым в тишину комнаты, и необъятной, не умолкающей ни на секунду Москвой.

Кабинет отличался от остальных помещений в офисе своим феноменальным порядком: здесь отсутствовали обычные в других конторах, где я бывал, стопки договоров вперемешку с цветными эскизами, чертежи, распечатанные на плоттере и свёрнутые в рулоны, служебные записки, ксерокопии непонятных документов, книги и справочники, валявшиеся там и сям, брендированные календари или фотографии достопримечательностей. На столешнице из чёрного стекла я не держал никаких вещей, кроме диска беспроводной зарядки для смартфона и клавиатуры с мышью.

Единственным украшением комнаты служили живописные работы мамы, равномерно развешанные по стенам. В основном это были этюды, незавершённые пейзажи московских улиц: мама любила город и часто его рисовала, добавляя от себя лишних красок там, где их не хватало в жизни. Она оставляла картины недописанными, чтобы взгляд ловил ядро изображения, какой-нибудь значимый и потому тщательно проработанный элемент, вроде геометрического рисунка крыши, экстравагантного пятна облупленной штукатурки или необычной тени, которую на безликий фасад отбросила высокая раскидистая берёза – всё прочее беспечно рассеивалось по холсту схематичными линиями и формами. Мне показалось, эти эскизы уместнее в архитектурной мастерской, чем дома, и я постепенно перевёз их со своей квартиры сюда, где проводил больше времени, может быть, как раз потому, что мамины картины цветными магическими прямоугольниками опечатывали периметр комнаты, удерживая меня внутри.

Обычным декабрьским утром бюро потихоньку оживало, а я, как всегда, сидел за закрытой дверью с большой кружкой кипятка, налитого больше для уюта, чем для питья, когда ко мне заглянула Берта. Она постучалась, прежде чем войти, что было довольно странно для моей лучшей подруги и практически члена семьи, которая уже много лет вместе со мной управляла нашей совместной компанией. В первой половине дня Берта, ненавидевшая рано приходить на работу, редко находилась в хорошем настроении и по делу общалась со мной исключительно письменно то в одном, то в другом мессенджере – я на всякий случай установил на свой телефон все популярные приложения, потому что она каждый раз забывала, в каком из них мы договорились переписываться.

Со своей изощренной фантазией и безупречным вкусом Берта генерировала самые безумные идеи, которые приводили в восторг молодых столичных архитекторов и пугали провинциальных заказчиков. В мастерской она, как воспитательница в детском саду, помимо основной работы занималась офисной дисциплиной (в основном отчитывала сотрудников за опоздания) и решала курьёзные этические задачи, не раз возникавшие у коллег-миллениалов (например, как заставить человека на работе выключать звонок на мобильнике). Берта мгновенно заводила друзей и расставалась с людьми, особенно теми, кто переставал быть ей интересным, так же легко, как и сходилась. За время нашего знакомства она успела дважды «случайно», по её определению, побывать замужем, а месяц назад начала встречаться с директором по маркетингу одной известной продуктовой компании, тоже разведённым, и с удовольствием посвящала меня в обстоятельства своего привыкания к новому человеку. На вопрос о том, сколько у неё детей, она отвечала: «Двое – мальчик и девочка». Дочку Юльку Берта с присущей ей самоиронией называла между нами «памятником неизвестному солдату», потому что ни один из её мужей не был отцом ребёнка, при этом обожала и баловала девочку, так что сильно загрустила, когда та, поступив в Вышку на бюджетное место, переехала в отдельную квартиру, купленную для неё и любовно обставленную матерью. Благодаря своим выдающимся способностям, Юлька пошла в школу с шести лет: ей не хватало общеобразовательной программы, поэтому всё её детство, когда Берта привозила девочку ко мне на выходные, чтобы оградить от бабушкиного влияния, я занимался с ней английским и математикой. Своим вторым ребёнком Берта считала меня, хотя была всего на год старше.