– А мне сказала, у тебя никого нет.
– Это не я сказала, это ты сам решил так думать.
– А вот и вы! – Майя, Женина дочка, вскочила в кухню, как пасхальный кролик. Женя шла следом и поглаживала свой живот, до того огромный, что казалось, там был не один ребенок, а целая армия детей, целый младенческий батальон. Зоя подумала: «Кошмар какой».
– А вот и мы, – отозвался Николай и раскинул для объятий руки. – А ну иди сюда, моя изобретательница, и расскажи, как там дела с Тем-Сама-Знаешь-Чем, пока фэбээровцы не нагрянули.
Пятилетняя и разодетая как крошечная модель «Шанель», Майя решила, да ну их, эти манеры, и с разбегу запрыгнула Николаю на руки. На Зою она даже не посмотрела.
Вот так это обычно и случается: ты их, значит, крох этих, баюкаешь по полночи, когда им еще и года от роду нет, потом позволяешь им выплевывать морковные пюре на свои безупречные, сшитые по авторской модели брюки, выучиваешь все до одной идиотские песенки – все ради них! А они начинают думать самостоятельно и выбирают задницу Ланцова.
Что бы там Зоя ни говорила про детей, прямо сейчас она чувствовала себя преданной, ни больше ни меньше. Майя взъерошила Николаю волосы и рассказывала ему то, что должна была рассказывать Зое, да так, что никто, кроме них двоих, ничегошеньки и не слышал.
Женя сказала:
– Будешь ее так баловать своим вниманием, она с тобой пойдет прямо под венец, вот увидишь, а твою малышку-невесту заставит нести подол, – и повернулась к Зое, выражение ее лица не предвещало ничего хорошего.
Честно признаться, Зое даже интересно стало, что Женя сейчас скажет – отчитает ее за полупустую бутылку шардоне или за то, что ничего не сказала? Или сразу возьмет ее за руку и отведет к психологу, а в обмен на хорошее поведение пообещает ей зоопарк и клубничное мороженое?
– Не сомневаюсь, половина Нью-Йорка будет трубить в фанфары, когда ты упадешь замертво на смотре моделей для обложки декабрьского выпуска, но ты уж постарайся найти другой способ, чтобы привлечь к себе внимание.
Зоя фыркнула:
– Я не умираю. Да, у меня иногда болит живот – как и у каждого второго человека на этой планете. Только и всего, так что не надо делать из этого проблему. У меня нет желания спрыгнуть с Бруклинского моста или закинуться пи-си-пи в мотеле в Вегасе.
– У тебя язва, – напомнила Женя.
– А ты на сносях, поэтому кончай печься обо мне и иди лучше слопай пирожное или понюхай ромашки, что там тебе советуют на этих твоих курсах, ты ведь за них не зря платишь столько, сколько простые смертные за месяц не зарабатывают.
Зоя задержала дыхание. Еще хоть одно слово о том, что ей нужна помощь, и она в самом деле застрелится. Она не в депрессии. И она не одинока, она одна, в этом есть разница, и чувствует себя лучше некуда. Может, Николай и женится, но они лучшие друзья, да они друг другу почти что семья, она его видела в трусах в горошек и не раз притворялась его сестрой, когда он ее об этом просил. К тому же Зоя все равно не собирается выходить замуж, ни за Николая, ни за кого-либо другого.
Она до конца дней будет одна, потому что ей так нравится. И работает сверх нормы она не оттого, что ей не хочется возвращаться домой, глупости какие! Да она живет в одном из лучших районов Нью-Йорка, здесь даже на улице пахнет, как в номере дорогого отеля – пудрой и жасмином, а квартет музыкантов из соседней квартиры вечерами играет на скрипках и виолончели в частном парке, куда без ключа, какой есть только у жителей Грамерси, и не войти. С чего бы, спрашивается, ей не хотеть возвращаться домой?
– Ты ведь моя подруга, – в конце концов, сказала Зоя. – Ты не должна, как все тетки, осуждать меня за то, что у меня нет обручального кольца.
– А я молчу.
– И если тебе от этого станет спокойнее, на завтрак я съела целую тарелку веганской овсянки и сегодня не планирую умирать, – она хмыкнула.
В самом деле, Зое не нужны были ничьи советы, она была абсолютно счастливым человеком, у которого есть все, что он хочет. У нее была прекрасная жизнь, все шло как нельзя лучше.
Порой она даже в это верила.
========== Глава 3 ==========
Tell me pretty lies
Look me in the face
Tell me that you love me
Even if it’s fake
Вообще-то, Зоя была шафером Николая вовсе не потому, что знала его как облупленного и всегда была его правой рукой. Конечно, другим они так и говорили – всем, кто считал, что женщина шафером быть никак не может: в самом деле, ну какое тут таинство? Правда же была в том, что у Николая просто не было друзей-мужчин, которым можно было вверить кольца, бутоньерку и свою жизнь.
В то время как Зоя водила дружбу исключительно с мужчинами – женщинам она обычно не доверяла, – Николай держался приятелем и тем, и другим, но ни на кого из них не полагался, ни с кем не сближался больше, чем требовалось, и отлично знал, что каждому, кто станет прикрывать ему спину, откроется замечательная возможность всадить в нее нож, а потому всех держал рядом или, в случае с женщинами, под собой (Зоя не сомневалась, что этот способ был предпочтительнее) и никогда не терял бдительность.
В конце концов, Зоя ведь знала, как в этих кругах, в этом закрытом обществе, куда простым смертным путь заказан, все устроено: здесь каждый виновен, а преступление заключается в том, что тебя поймали. В мире воров единственный и окончательный порок – это тупость.
Николай не был идиотом. Он доверял только одному человеку, и это была Зоя. А Зоя доверяла ему, потому что так уж у них повелось. Николай рассказывал ей обо всем, что его волновало – комплексные сделки на миллиарды долларов, его отношения с отцом, женщины, которых он не мог полюбить. А она доверила ему то, что за долгие годы не смог у нее выпытать ни один психолог – правду о своем детстве.
Николай был единственным человеком, который видел, как Зоя плачет. А она была единственной, кто видел, как плачет он.
Всего раз, после похорон его друга, который погиб в Афганистане. Это был день, когда Зоя упустила шанс попасть на стажировку в крупнейший пресс-синдикат, потому что вместо собеседования вдвоем с Николаем поехала в городок где-то в Северной Каролине, которого и на карте-то не было, и выражала соболезнования людям, которых не знала, но она никогда не поступила бы иначе. Им было, наверное, по двадцать два, едва ли больше, и они были друг у друга, и они делили одну боль на двоих, потому что иначе одному из них пришлось бы нести эту боль в одиночку.
Зоя слишком долго была одна, ей казалось, она навсегда осталась в том дне накануне Рождества, когда мать ушла и оставила после себя только увядающий аромат туалетной воды – то был запах пряной розы, дешевые духи, за которыми она скрыла душок собственной трусости.
Но в тот день Николай, этот самовлюбленный богатенький дурень, ничего не воспринимавший всерьез, стоял посреди гостиничного номера и плакал по какому-то мальчишке, с которым он вместе был в армии, но у которого не было папаши при деньгах, чтобы вернуть его домой целым и невредимым, к вечеринкам братства, к девушкам, которым можно задрать юбки, хотят они этого или нет, к этой жизни неопределившегося повесы, сбежавшего из Гарварда на войну ради одних только острых ощущений.
Но было кое-что еще – то, как Николай тогда на нее посмотрел, пока Зоя, стоя на цыпочках, обнимала его и гладила по волосам, пропускала эти его кудри меж своих пальцев, как ростки озимой пшеницы. Как заставил ее почувствовать, что она ему нужна.
Было ли это оттого, что Николай винил себя в смерти друга, Зоя не знала, но с того дня что-то навсегда изменилось, что-то, что много лет спустя позволяло им не думая говорить друг другу правду в лицо, обсуждать то, что кто-то другой постеснялся бы сказать даже родным сестре и брату. Они были не просто лучшими друзьями, они были родственными душами и занозами в задницах один у другого. Они договаривали друг за друга предложения и цеплялись друг к другу из-за того, что их бесило – селедка на завтрак, не до конца закрученные крышки на коробках сока, фильмы с грустными концовками.
