С другой стороны, если исторически статус реальных описаний сохраняется преимущественно за физическими пространственно-временными описаниями, то часто проблематично говорить о реальности событий, объективно регистрируемых в социологии, психологии, биологии, где сплошь и рядом физические «линейки» и «часы» не фигурируют в эмпирических описаниях. Cколь бы ни была сложна и многопланова проблема, условием её строгого эмпирического исследования является «транспонирование» того, о чём идёт речь, в практический мир экспериментальной или производственной ситуации, то есть, в мир, размерность которого определяется избранным исследователем и выполняемым набором, в широком смысле, измерительных объективно регистрируемых процедур. Посредством специальных знаков он описывает их и отделяет от материала объекта, наделяя «естественными» законами жизни, независимыми от характеристик материала. Рассматриваемые далее в качестве идеальной действительности, они либо переходят в сферу собственно научной теории с её логикой и методологией, либо могут возвращаться в сферу эмпирического исследования — практического использования и употребляться в качестве рабочих моделей материальных объектов, например, в системах искусственного интеллекта. При этом экспериментальная или производственная ситуация преобразует не только то, что мыслится, в «чистый» объект, но и «очищает» сознание учёного или производственника-профессионала, обеспечивая ему возможность дать полный и исчерпывающий отчёт (протокол) о том, что, когда и зачем он делал, осуществляя опыт или эксперимент [2]. Нельзя отвлечься и от того существенного факта, что в современных науке и производстве действуют не отдельный учёный или производственник, а научный или производственный коллектив (колледж), где превращается в «прозрачную» среду «созерцания» не только индивидуальная, но и социальная телесность. В этой связи колоссальную значимость приобретают «политология» и «политэкономия созерцания» относительно возможности трансцендирования в объективно научную точку зрения общности коллектива средствами естественного языка. Причём, если формой представления бытия как природы выступает пространственно-временной мир, то формой представления бытия как общности, по Марксу, выступает язык — «наличное» и «самоговорящее» бытие человеческой общности, его «практическое» и «действительное» сознание [2]. Минувший ХХ век, помимо новых технологий, принёс миру как новые формы социального освобождения и раскрепощения человека, так и новые, даже извращённые формы социального отчуждения в «сфере обработки людей людьми» [3–4]. Чтобы противостоять беспрецедентным технологическим и политическим угрозам XXI века, нужно понимать, что происходит в современном мире, помнить уроки прошлых веков, создавая и внедряя новые технологии и социально-экономические модели [4–5].
В XIX–XX веках в Германии, России, Англии и США были инициированы три грандиозные концепции, призванные объяснить прошлое и предсказать, или даже обеспечить, будущее всего мира. Это либеральная, коммунистическая и национал-социалистическая (фашистская) концепции [3–5]. Причём, по мнению известной антифашистки и писательницы «прибалтийки» Марион Дёнхофф, последние две были существенно извращены: Адольф Гитлер довёл до абсурда консервативные ценности правых, а Иосиф Сталин — коммунистическую идеологию «левых» с его советской «брутализацией» социализма [6]. В свою очередь, нацизм и близкий к нему фашизм виделись Гитлеру как некое начало, возрождающее романо — германский истинно европейский боевой дух, уже почти утерянный под воздействием финансового капитализма [7]. Они, как форма общественного устройства и идеология, казалось, давали надежду на преодоление классовых противоречий и объединение Европы на основе традиционных консервативных ценностей, осмысленных в каждой стране как исконно национальные. Они объясняли мировую историю в терминах борьбы между государствами, предполагая, что миром будет править одна расово исключительная (арийская) этническая группа людей, силой подчинившая себе остальных. По словам Адольфа Гитлера, в «Майн Кампф», «марксистская социал-демократия натравливает социально деклассированные слои общества на собственных сограждан, что… ослабляет нацию…», а сам марксизм, претендовавший на мировое господство, по мнению Адольфа Гитлера, не «пангерманский», а «еврейский проект» [3,4,7].
Сейчас уже нередко забывается, что сам Запад не считал нацизм (или точнее, радикальный национал — социализм) преступной идеологией вплоть до конца 2-й Мировой войны и осуждения нацизма Трибуналом. Наоборот, в ней — идеологии, видели яркое отражение западных ценностей и надеялись, как на спасение от коммунизма. И действительно, коммунизм смотрел на мировую историю как на непримиримую борьбу классов, представляя будущий мир в виде единой социальной системы с исключительным классом неимущих (или малоимущих) людей, в рамках которой всем гарантированы равенство и справедливость. Коренное различие между нацизмом и коммунизмом было как раз в расизме и ксенофобии — нацизм держался на крайней форме этнической гордыни и нетерпимости, коммунизм же провозглашал равенство и справедливость всем народам, правда, ценой свободы. Если Маркс в рамках своего гуманистического проекта говорил о возможности и необходимости снятия «социального отчуждения» человека на пути социалистического преобразования, то путь к этому освобождению якобы лежит только через насилие, через подавление целых классов, через диктатуру [3–4]. В свою очередь, либерализм тоже видел в мировой истории борьбу, но только между «свободой» и «тиранией», рисуя будущее как сотрудничество членов социума при минимальном контроле со стороны центральной власти, достигаемое ценой, так сказать, некоторого неравенства. Согласно принципам либеральной концепции, человечество тысячелетиями жило под властью деспотических режимов, которые лишали граждан политических прав, экономических возможностей и личных свобод [5].
Конфликт этих трёх идеологий достиг пика в годы 2-й Мировой войны, в результате которой нацистский фашистский проект Гитлера потерпел крах и был осуждён Трибуналом. Победители в Нюрнберге и, прежде всего СССР, диктовали условия будущего мира и заставили мировое сообщество осудить нацизм и отказаться от того, что ещё недавно казалось выражением (по крайней мере, континентальных — ред.) европейских ценностей. Ведь немецкие подводные лодки, гроза английского флота, во времена 2-й Мировой войны ремонтировались на французских верфях гораздо быстрее, чем на немецких, а чешские танки дошли до Сталинграда. И нет ничего удивительного в том, что для многих национал-социализм так долго не воспринимался как что-то недопустимое, не исключая даже его будущие рецидивы.
С конца 1940-х годов с появлением ядерного оружия и до конца 1980-х годов мир представлял собой поле битвы — «холодной войны» со «сдержками и противовесами» оставшихся проектов: коммунистического и либерального. Несколько десятилетий после Нюрнберга западные народы пытались обрести новый политический образ на основе части своей культуры, актуализированной европейской либеральной и социалистической мыслью. И они смогли это сделать, смогли «обновить» западную идеологию и вновь почувствовать себя вершиной человеческого прогресса. Либерализм стал восприниматься как альтернатива тоталитаризму, как выстраданный ответ человечества на исторические вызовы, брошенные «нацизмом», с одной стороны, или «реальным коммунизмом», с другой. Недопущение тоталитарной власти, претендующей на абсолютный контроль не только за действиями, но и за взглядами и мыслями человека. Культ защиты меньшинств от жестокого и беззаконного произвола агрессивного большинства, от любых практических и правовых ограничений по национальному, социальному, имущественному, половому или иным признакам. Индивидуальные свободы и, прежде всего, свобода слова и самовыражения, недопустимость контроля над личностью, культ права вообще и презумпции невиновности в частности — таковы сегодня (или даже, скорее, вчера) прокламируемые общие принципы либеральной демократии [5].
