Минус сердце, минус сознание, минус жизнь. А в «плюсе» неизменно только Суга, который и правда святой – без его поддержки Савамура бы не справился. Да еще Кентаро где-то на «ноле» – вытаскивает на пробежку, по-прежнему молчит и ни единым жестом больше не показывает, что о чем-то в курсе или чего-то хочет конкретно от Дайчи. А вот Куроо и Ойкава – «отрицательные» во всех смыслах. Дайчи отрицает их существование в своей жизни – ему так проще. Проще смириться со своими руинами, сложить руки на груди и окончательно утонуть в собственном болоте.

Ойкава на играх больше не затрагивает болезненную тему, хотя и продолжает кривляться. Даже с новыми силами – предположил бы Савамура, но ему плевать. Все, хватит. Ведь Куроо ему вторит, приходит вместе с Кенмой, а боль Дайчи теперь просто боль – без прикрас, без сладкого послевкусия и извращенного наслаждения. Выворачивающая наизнанку, полная и постоянная – вот кто его никогда не бросит. Поэтому Суга прав – специалист помог бы это пережить, но зачем Дайчи доктора, когда он и так знает верное средство? Коуши только качает головой и вздыхает. Прямо говорит, что не хочет его отпускать, но он – не тот, кого Дайчи будет уговаривать – матери это тоже легко не объяснишь. Но он справляется. Утирает чужие слезы, обещает беречься, а из штаба уходит на грузовом боинге в самое пекло. И пусть только после этого еще кто-нибудь попробует назвать его трусом. У Дайчи самого не получится. Разве это – побег? Это – способ справиться с болью, и он знает, что уже к концу первого года службы сумеет заставить себя вспоминать обо всем произошедшем только по строгой необходимости.

Единственное, чего он не знает, так это того, что судьба и дальше не намерена быть к нему благосклонной. Но это чуть позже, а пока Савамура не знает, как там, на «гражданке» – связи с ним не будет первые два месяца. Он бы, конечно, мог предположить и угадал бы большую часть, но забывает, что его друзья и «недруги», порой, бывали абсолютно непредсказуемы. Взять хотя бы того же Ойкаву, закатившего форменную истерику там же, в общем чате, сразу после сообщения Суги. Он орал, сыпал проклятиями и сотнями восклицательных знаков, матерился и обзывал Дайчи такими словами, что Кетани удивленно присвистнул, а Куроо попросил сделать отдельную выборку «крылатых фраз» специально для него. Ойкава тут же заткнулся, но написал Коуши в приват – узнавал подробности: сроки, вид деятельности и способы связи. Суга рассказал все, что знал, и улыбался всю дорогу – Ойкава, как ребенок, как тот пятилетний пацан, не получивший обещанный торт на Рождество от понравившейся девушки. Он любит Дайчи своей странной извращенной любовью и не хочет с ним расставаться. Даже если и был косвенно в этом виноват. Виноват тут скорее Суга, но и он не спешит посыпать голову пеплом – Дайчи был умным, верным и надежным капитаном. Он не щадил своих соперников по площадке, но еще больше не щадил себя, поэтому Сугавара и не может на него злиться. Если Дайчи выбирает для себя самый сложный и тяжелый путь к спасению, то только потому, что знает, что сможет его пройти. Коуши это знает. Коуши в это верит. Большего ему все равно не остается. И эту бы веру Ойкаве – тогда бы не было этих истерик.

Вот только Ойкаве далеко плевать на все эти чужие «высокоморальные» принципы спасения собственной души. Для него Савамура – по-прежнему точно такой же трус, как и он. Даже признавшись этому чертовому Куроо, он все равно опять сбегает. Опять бросает Тоору в этой дырявой лодке неразделенных чувств и предлагает выплывать одному из бездны. А Тоору не может, не хочет быть один и утопающим – он все еще трус, и признаваться в этом не собирается. Зато чертов Савамура… Ойкава задыхается добрых пять минут, укладывая в голове это осознание – Дайчи сбежал – и это хуже предательства. И как только гнев сменяет боль, а затем к ним примешивается тоска, Тоору понимает, что Савамура, вдобавок, утащил с собой и «весла», оставив любимого «недруга» посреди открытого моря в шторм. Ойкава мигом придумывает еще одну изобличительную речь, пестрящую нецензурной лексикой, а потом опускает руки – бесполезно. Что бы он сейчас ни сказал, ответ Савамуры он еще не скоро услышит. Настолько, что успеет до смерти заскучать и даже ненадолго погрузиться в депрессию – в беспросветное всепоглощающее отчаяние. Савамура ушел и забрал с собой любую надежду на счастье Тоору.

И естественно, переживать подобное потрясение Ойкава идет в бар – в тот самый, где однажды радовался чужому возвращению, а теперь – проклинает отъезд. И кто бы как его ни называл, а он обязательно напьется в одиночку, хороня свои чаяния – им не понять. И уж тем более не понять Куроо – чертовому триггеру этого эмоционального апокалипсиса в душах Дайчи и Тоору – что самым наглым образом предстает перед Ойкавой и предлагает свою компанию.

– Не думал, что ты будешь так убиваться. Это Кетани впору плакать, а твои истерики, Ойкава, давно потеряли в цене,– он усмехается в бокал, а Тоору поднимает голову со столешницы и с трудом фокусирует взгляд – не столько от алкоголя, сколько от гнева.

– Да что ты знаешь о моих истериках? – проговаривает он на удивление четко, и внутри него сейчас все начинает вставать на свои места. Становится кристально ясным. – Ты ведь не ревнуешь. Ни ко мне, ни к Кетани. Какое тебе до этого дело?

Тетсуро хмурится на отповедь, а потом фыркает.

– Ойкава, я поддержал наше с тобой пари даже после того, как догадался о его истинном предмете, – отвечает он. – И то, только потому, что был уверен: Савамура уже давным-давно оставил эту блажь. Ну или почти – раз он до сих пор якшается с тобой.

– Значит, тебе плевать? – Ойкава загорается, вспыхивает как факел и уверен, что если бы не алкоголь, он бы смог донести свою мысль до Куроо куда более доступно. В более грубой, жесткой и болезненной форме. Но можно и так – без прикрас и простыми словами. – Значит, для тебя это – блажь? Этой «блажи» восемь лет между прочим!

– Потише, Ойкава, – даже за громкой музыкой они привлекают внимание других посетителей. Да и Тоору выглядит так, как будто сейчас кинется на него.

– Да ты и так ни черта не слышишь! Он из-за этой чертовой «блажи» снова ушел в горячую точку! Из-за тебя! – Ойкава задыхается, проговаривая свою боль вслух и выплескивая гнев и на Савамуру, и на Куроо. – Если он не вернется, ты сможешь смотреть в глаза его матери? А Суге? А себе в зеркале? Ты, самовлюбленный…

– Ойкава, – Куроо обрывает его, пока дело не дошло до оскорблений. Пока он не вывел его из себя до такой степени, чтобы Тетсуро ему врезал. – Ты меня сейчас в чем обвиняешь? Я должен быть пасть в его объятия и жить с ним долго и счастливо?

От этих слов Тоору вздрагивает как от пощечины, морщится, умеряет пыл и отодвигается от стола. А и правда. А что бы сказал или сделал на его месте Сугавара? Что Куроо должен был ему ответить? Да что угодно! Но не так же… И это мигом возвращает Ойкаву в реальность – в прокуренный бар, за стол с бутылкой и одной большой проблемой напротив – насильно мил не будешь. И от этого так паршиво, что хочется рыдать.

– Ничего ты не должен, – он все еще злится, но уже с обреченностью, с новой волной боли и почти отчаянием. Как будто Савамура и правда не вернется… – Иди, живи своей «долгой и счастливой» жизнью, а меня и его оставь в покое.

– Опять истеришь? – отрешенно переспрашивает Тетсуро, смотрит в сторону и прячет кулаки в карманы брюк.

– Что хочу, то и делаю, – Ойкава вспоминает, что все еще пьян и может не стесняться в выражениях. – Проваливай и не мешай мне.

И тот следует совету – медленно поднимается во весь свой немаленький рост и уходит. А Тоору остается. Напиваться до беспамятства. Иначе ему собственные мысли и чувства не заглушить. Иначе не справиться с собственным сердцем. Савамура вот ушел на службу, а что делать Ойкаве? Правильно, только напиваться и остается.

***

Утром Тоору, конечно же, жалеет об этом решении. Наверняка должно было быть другое. Иначе сейчас бы он не просыпался в чужой постели и не пялился в чужой потолок. Но его подводит голова, желудок и мочевой пузырь и ему ничего не остается, кроме как сожалеть о своих поспешных выводах. И еще больше сожалеть, когда на горизонте появляется хозяин квартиры.