Каково же скованному цепями Салавату бродить по этой чужой неприветливой земле вдали от родного Урала, от семьи. Совсем глухо. За все время ни одной весточки с родины! Узнать бы, как там мать, женушки, сыновья да любимая дочка.

Наблюдая за волнами, с остервенением набрасывающимися на береговые укрепления, Салават все больше погружался в безысходную тоску и время от времени смыкал веки, кое-как сдерживая наворачивающиеся слезы…

Салават смотрел на бушующее море, но видел перед собой речку Юрюзань.

«Эх, Уралкай мой, край родимый, суждено ли мне когда-нибудь увидеть тебя вновь… Все в руках Аллаха…», — вздыхал батыр.

А море, подобное угодившему в западню свирепому и грозному хищнику, все бурлит, все неистовствует, безжалостно сокрушая возведенные каторжанами укрепления.

Салават совсем продрог, но, не в силах сдвинуться с места, продолжал неотрывно смотреть на волны и думать, думать…

— Улым, ты где? — заставил его очнуться голос встревоженного отца.

— Салауат-батыр, отзовись! — вторил Юлаю Канзафар.

Рогервик должны были соединить с находившимся в двух верстах от него островом Малый Пакри. Но не прекращающиеся штормы мешали работам. В конце концов бессмысленное строительство остановилось насовсем. Большинство заключенных переправили в Сибирь, а Салавата и его соратников оставили вместе с больными и стариками.

«Не доверяют нам. Не хотят нас к Уралу близко подпускать. Думают, как только прознают башкорты, отобьют. Боятся, что наш народ за старое примется, взбунтуется опять», — решил Салават.

После отправки основной массы каторжан в Сибирь о побеге нечего было и думать, поскольку оставшиеся находились под постоянным контролем. Во имя чего тогда жить? Не лучше ли наложить на себя руки и самому отправиться на тот свет?.. Но каково придется его отцу?

«Нет, я должен жить. И не только ради отца. Кто знает, может быть, мне суждено вернуться на родину и продолжить борьбу за ее освобождение», — отказался от своей затеи Салават и уже в который раз перенесся мыслями на Урал.

К Салавату подошел Иван Почиталин.

— Жалеешь, что в Сибирь не отправили? — с сочувствием спросил он.

— Места себе не нахожу! — с горечью воскликнул Салават. — Дорога в Сибирь для меня — все равно что путь на волю.

— Может статься, случится какая оказия?

— Ай-хай, не так-то все просто, брат!

— Какой же властям от того прок — харчи на нас переводить, — заметил Иван. — А потому давай-ка мы с тобой, отцом твоим да Канзафаркой губернатору письмецо отпишем, похлопочем, чтоб перевели нас из Балтийского порту в Ревель. Оттудова и удрать сподручнее будет.

Салават долго обдумывал его предложение.

— А будет ли толк от нашего письма? — с сомнением спросил он.

— Да кто ж его знает… Попробовать однако же стоит. Попытка — не пытка.

— Ладно, будь по-твоему, — махнул рукой Салават. — Была — не была! Как у нас говорят, чем отлеживаться, лучше выстрелить.

В тот же день они с Иваном принялись сочинять от имени группы каторжан послание губернатору.

Получив написанное в верноподданническом духе письмо, вице-губернатор Ревеля Сивере не смог скрыть довольной улыбки.

— Замечательно! Это ж надо же, сами каторжники против того, чтобы хлеб казенный даром есть! Полагаю, сие нам не повредит, ежели мы оных для городских надобностей востребуем, — сказал он и обратился в свою очередь в Сенат — в высшую судебную инстанцию и орган власти.

Рассмотренное девятого августа 1777 года предложение Сиверса было отклонено. В ответном указе Сената предписывалось, во избежание побега, бунтовщиков никуда не переводить, а активнее использовать на самых разных работах по месту назначения, то есть в Балтийском порту.

После этого отношение к узникам изменилось далеко не в лучшую сторону. Зная о том, что Салават ни за что не бросит своего отца, Юлая Азналина приковали цепями к стене. Досталось и другим. С утра до позднего вечера бывшие мятежники ворочали глыбы, перетаскивая их из каменоломни к местам, где велись строительные работы. Их труд использовался для возведения помещений под склады, стен и зданий для разных учреждений: уездного суда, магистрата и казны. Задействовали каторжан и при постройке купеческой гавани.

Голод, участившиеся травмы, несносные бытовые условия, которые день ото дня только ухудшались, до крайней степени подрывали здоровье узников. Сказывался на их состоянии и гнилой климат: непреходящая сырость, беспрестанные ветры и шторма. Неизлечимые болезни косили каторжников одного за другим. Резко сдал и Юлай Азналин. Закованный в кандалы, он был лишен возможности передвигаться и дышать свежим воздухом. От неподвижности у него воспалились суставы и мучительно болели ноги. Не избежал Юлай и цинги.

Чтобы хоть как-то облегчить отцу страдания, Салават обкладывал его ноги целебными растениями, пробовал кормить произраставшими на полуострове шиповником, черникой и другими ягодами. Но этого было слишком мало! После целого дня каторжного труда много ли насобираешь. Вот если бы избавили Юлая от оков да разрешили выходить, он бы сам находил нужные ему растения и, кто знает, может быть и вылечился бы. Так ведь нет, никто и не думает с него путы снять. Боятся, видно, эти крысы да суслики старого орла!

Выслуживаются перед Абей-батшой ее холуи, знай себе, бьют и обзывают подневольных последними словами, заставляя их вкалывать до полного изнеможения.

Боясь лишний раз потревожить сына, Юлай крепился что было сил, сдерживая стоны, только вот одышки скрывать не мог.

— Салауат, улым… Брось, не возись со мной. Разве мало тебе твоих мук, — подал он слабеющий голос. — Все равно от меня никакого толку…

— Зачем ты так, атай? Поправишься еще, Алла бойорха. Ты ведь знаешь, у меня никого кроме тебя нет. Ты — моя единственная опора, — принялся утешать отца Салават.

Юлай призадумался.

— Эх, улым, одряхел я совсем, — с глубоким вздохом ответил он. — Как подохну, не дай меня среди кафыров похоронить. Мне бы куда подальше от неверных, к мусульманам…

— Атай, я тебя умоляю, забудь про смерть. Аллахы Тагаля поможет нам с тобой в родные края вернуться.

Поморщив от боли изможденное лицо, отец тряхнул отросшей седой бородой и, безнадежно махнув рукой, насилу выговорил: