После обеда Гете пригласил гостей погулять в тенистом саду за его домом. Сад раскинулся до берега Ильмы, медлительной и, видимо, мелководной реки. Вдали тянулись невысокие горы, на пологих склонах густо зеленели леса, — Кахым еще раньше заметил, что в Германии леса ухоженные, как парки. И в саду, и на берегу было тихо, лишь павлины кричали то и дело в соседнем саду герцога да в казарме неподалеку прогремел барабан.

По широкой, усыпанной мелким светлым песком дорожке Гете довел гостей до небольшого флигеля, велел слуге, идущему в сторонке, отомкнуть дверь.

На первом этаже была расположена просторная комната, вся увешанная картинами, здесь же находился портрет молодого Гете во весь рост, с красивым одухотворенным лицом. Кахыма зачаровала сосредоточенность поэта, отрекшегося от мирской суеты, отдавшегося целиком творчеству и только творчеству.

— А на втором этаже три маленькие комнатки, — сказал Гете. — Когда-то я работал здесь, днями не выходил. Сейчас комнаты пусты… — Он вздохнул глубоко. — Мне шестьдесят шестой год идет, а ведь даже месяца из этой долгой жизни я не прожил в свое удовольствие. Труд, труд… Словно тяжелые камни ворочал. Но человек должен заниматься своим делом, только выполнение жизненного долга приносит счастье.

Кахым почувствовал, что земляки томятся от этого чуждого им разговора, — Воейков переводил им все досконально, — и сделал знак Буранбаю. Есаул быстро ушел и вернулся с луком и колчаном со стрелами.

— Ваше превосходительство, разрешите подарить вам на память то грозное оружие, за которое нас как раз и прозвали «северными амурами».

Гете поблагодарил с радостью, как ребенок — игрушку разглядывал и лук, и стрелу, вертел в пальцах, качал головою.

— Из чего же сделан такой лук?

— Из волокнистого орехового дерева. Ствол разрезают пополам, затем склеивают специальным крепчайшим клеем.

— А почему не видно следа разреза?

— Потому что древесина обернута тончайшим слоем бересты.

Гете взял лук и стрелу.

— Дайте попробую выстрелить. Как целиться, как натягивать тетиву?

— Вот так… так… — Кахым, бережно касаясь Гете, показал, как надо ставить ноги, вскидывать лук, натягивать тетиву.

Стрела, увы, пролетела шагов семь и упала в траву. Гости переглянулись, но из вежливости не рассмеялись, но сам неудачливый лучник так и заливался неудержимым смехом.

— Нет, это не по мне, старику! Нужна сила, сноровка, тренировка, меткость глаза. А вот вы, — он повернулся к джигитам, — постреляйте в мишени.

Это предложение Гете было встречено с ликованием. Быстро на дверях флигеля намалевали углем круг, а в нем еще кружок, поменьше, и в самом центре яблочко, заштрихованное всплошную. Отмерили сто шагов.

Первому предложили стрелять Кахыму и по чину, и по почету, но он передал лук есаулу Буранбаю, стрелку изумительного хладнокровия и меткости, а сам решил погодить — волновался: вдруг да и осрамлюсь?

Буранбай врезал стрелу прямо в яблочко. За ним и Кахым рискнул и не промахнулся. Все джигиты — гости Гете — вонзили стрелы в центр мишени.

Хозяин любовался своеобразной, но выразительной красою крупных, будто литых из чугуна рук стрелков, их смуглыми, как бы задымленными степными кострами лицами, скульптурными позами — твердая опора в чуть-чуть расставленных ногах, плечи развернуты неукротимо, голова вскинута дерзко.

— Надо бы в наших гимназиях ввести уроки стрельбы из лука! — заметил Гете. — Отличная тренировка тела, да и при защите свободы родины пригодится.

Кахым был счастлив, что он и его джигиты не осрамились перед великим человеком.

Через несколько дней Кахым был у командира корпуса генерала Толстого, доложил, что визит прошел благополучно, что стреляли он и джигиты метко, как и положено.

— Ну молодцы! Орлы! — восхитился генерал. — Теперь пойдут по Германии легенды о том, как «северные амуры» продырявили стрелами дверь домика Гете. А вы слышали, как казаки Седьмого башкирского полка стреляли в цель в деревне князя Карла Гюнтера?

— Нет, они ведь идут по другому маршруту.

— Верно, и вышли в поход раньше вашего полка дня на три-четыре… Так вот владетельный князь Гюнтер захотел собственными глазами увидеть таинственных «амуров» и пригласил их в гости. Генерал Щербаков приказал уважить просьбу князя. Жители городка вышли на улицы. В туче пыли возникали скачущие во весь опор всадники в белых чекменях, со стрелами в колчанах на боку, с луками за спиною, с копьями.

Из рассказа генерала и других офицеров штаба выяснилось, что князь и его придворные заспорили:

— Не из камыша ли сделаны стрелы?

— Помилуйте, ваше сиятельство, из дерева выточены!

— Деревянная стрела, а пробивает насквозь коня? Не может этого быть! — усомнился князь.

— А почему же тогда французы убегали в ужасе от этих стрел?

Когда переводчик сказал командиру полка, сотникам, джигитам, что князь и его свита не верят в убойную силу башкирской стрелы, то все казаки обиделись, разозлились:

— Это для чего же нас сюда пригласили? Чтобы охаять наши луки и стрелы?

— Мы этими стрелами истребили тысячи французов, когда гнали от Москвы до Парижа!

Князь решил устроить «амурам» строгую проверку и показал на кровлю и купол храма:

— Стреляйте!

Башкирские казаки — хоть и мусульмане, но стрелять в церковь не отважились — святотатство!.. Однако по сигналу князя священнослужитель Кисте Фридрих Август разрешил стрелять: он, как и князь, не верил, что деревянная стрела вонзится в склепанный из медных листов купол, увенчанный золоченым крестом. По здравому смыслу получалось, что полет стрелы в вышину гасил ее пробивную силу… Но каленая стрела легко и могуче вспорхнула, вонзилась в купол на самой середине — крест и не пошатнулся.

Джигиты с радостью закричали «ура».

И князь, и его подданные восхищались меткостью «амуров» и упругостью лука, ударной силой стрелы.

— Интересно, кто же это стрелял? — спросил Кахым.

— Да как теперь это узнаешь?

Башкиры сразу же ускакали в свой лагерь, князь даже не пригласил на обед.

— Гордости, значит, много, — засмеялся Кахым. — Ну хорошо, что наши джигиты и там оставили о себе такую память.

«Седьмой полк? Вернусь в Оренбург, разузнаю имя могучего стрелка!»

Рано, как говорится, кукушка куковала.

Едва башкирские казачьи полки пересекли границу, очутились на русской земле, как из штабов пришло известие: четыре полка остаются в Польше, чтобы нести пограничную службу. Рухнули надежды джигитов на скорую встречу с семьями, с родителями. Рвущиеся в родные аулы казаки были вне себя от гнева и кричали на сходках, что уйдут за Волгу самовольно. Дело могло окончиться кровью: с бунтовщиками царские власти расправятся беспощадно.

Кахым ничего не понимал: если в Восьмом полку, два года назад, в Муроме вспыхнул мятеж, то зачинщики были сурово наказаны им же, Кахымом, а тех, кто ушел на Урал, судили в Оренбурге. Остальные джигиты воевали бесстрашно, их бы на границу со степью — это рядом с башкирскими аулами. А остальные три полка? Там же никогда не было неповиновения. Допустим, оставили бы на два года молодых джигитов, а старослужащих отпустили домой, в этом есть хоть какой-то здравый смысл.

К Кахыму втайне прискакали сотники из этих четырех полков, просили заступничества. Но Кахым им терпеливо разъяснял, что опрометчивость может обернуться бедою, что нельзя своевольничать. Надо проявить выдержку.

— Вся надежда на князя Григория Семеновича Волконского, — говорил он посланцам. — Он военный генерал-губернатор, ему подчинено все башкирское войско. Ясно, что князь за вас, джигиты, заступится и перед военным министром, и перед самим царем. А чтобы мне скорее повидаться со старым князем, Первому полку надо идти за Волгу на рысях, форсированным маршем.

Кахыму верили, с ним считались, и постепенно в оставленных на границе полках наступило спокойствие.