— Какие слова! Какой мотив! — восхищался Буранбай. — У нашего Ишмуллы волшебная память — услышал раз песню и запечатлел в себе, в голове, в душе с доскональной точностью.

— А кто сочинил этот гимн Салавату? Какой сэсэн? — спросил Кахым.

— Только Аллах знает, кто сочинил, — усмехнулся Буранбай. — Никто не сочинил, и все сочинили. Весь народ — великий сэсэн! — воскликнул он благоговейно. — Драгоценный кладезь былин, сказок, песен, сказаний. Неужели это сокровище пропадет со столетиями? Их бы записывать, да где у нас грамотеи? Муллы — грамотные, но интересуются лишь наживой.

— Ты, агай, и я — грамотные, — напомнил Кахым.

— Да, но мы люди военные, вся жизнь — в походах. Каким вдохновенным певцом был наш Салават, а осталось от него всего несколько сказаний и песен.

— Он прославил себя борьбой с тиранией.

— Это так, — сказал старшина, — но мы ведь говорим о песенном даре великого батыра. Он не допел свою самую заветную песню и сгинул на каторге.

Буранбай стегнул коня и поскакал вперед, видимо, желая развеять мрачные размышления ледяным ветром, засвистевшим вокруг от бешеного намета жеребца.

А Кахым, оставшись один, подумал, что песни о бессмертном Салавате помогают башкирским конникам забывать о тяготах военной жизни, преодолевать усталость, не страшиться в бою смерти. Как это величественно!.. И все же Кахыма обижало, что нет песен о Кинье Арсланове, начальнике штаба Пугачева. Кинья был мудрым военачальником и по должности, по значению в войне с царскими сатрапами гораздо выше Салавата. Однако народ забыл его. Несправедливо!.. Может, это участь всех штабистов? Кто в России знает Коновницына? Кахым был счастлив что ему удалось послужить у Петра Петровича, лично с ним общаться. А как ценил Коновницына Кутузов!.. Возможно, кое-что Коновницын и подсказал фельдмаршалу, деликатно, втайне? А вот бездарный Беннигсен на виду, обласкан милостями императора Александра.

Возможно, распространению славы Салавата Юлаева способствовало то, что в народе шли слухи, что после разгрома армии Пугачева Кинья с конвойными бежал в степи, а Салават остался на Урале со своим народом, бесстрашно предстал перед царским судом, в кандалах ушел на каторгу?

И теперь к Салавату молодежь относится с большей любовью, чем старики. Салават для них — знамя свободы!

С детства Кахым упивался сказаниями о великом батыре, преклонялся перед Салаватом, а подростком запоминал, да и сам пытался слагать гимны и бывальщины о нем.

Салавата нет, а имя его, знамя его помогает сейчас башкирским казакам воевать с Наполеоном.

Эта мысль до того поразила самого Кахыма, что он невольно остановил лошадь: «До чего диковинная история России: Салават воевал против царицы Екатерины, а мы присягали ее внуку императору Александру. И верны этой присяге!..»

…Первый башкирский казачий полк вместе с Уфимским башкирским стрелковым полком в составе корпуса генерала Воронцова атаковал гарнизон города Бриена и его окраинных поселков. Бои были ожесточенные, французы непрерывно контратаковали, и часто успешно, но подошел еще корпус Остен-Сакена, и, отбив сильные удары французов, русские заняли Бриен.

В полк приехал генерал-майор Сеславин, тот самый Сеславин, который еще в звании капитана артиллерии под Москвою наводил лихими партизанскими рейдами ужас на французов.

Он сразу узнал Кахыма:

— Да вы же были в моем отряде! И даже славно повоевали с наполеоновскими мародерами плечом к плечу с моими удальцами. Как же, отлично помню! И сейчас Первый полк достойно сражается, слышал, и не раз. — Держался он приветливо, золототканые эполеты, как и у Сергея Волконского, не вскружили ему голову, и Кахым радовался этому.

За обедом Сеславин рассказал Кахыму, что его Первый полк переходит под его, Сеславина, командование, формируется крупный партизанский отряд.

— Так это же во всех отношениях удачно! — обрадовался Кахым. — Башкирские всадники самим Аллахом созданы для партизанской борьбы.

— Потому я в Главной квартире и выпросил ваш закаленный в боях полк, — кивнул Сеславин. — Задача трудная: одно дело партизанить на своей подмосковной земле, иное — проникнуть глубоко в тыл противника во французских провинциях, громить обозы и резервы на марше, взрывать мосты, захватывать склады… И земля чужая, и люди чужие, и еще неизвестно, все ли французы отвернулись от Наполеона. Конечно, нас выручает, что наши офицеры-дворяне говорят по-французски с детства свободно, значит, во французских мундирах могут обвести вокруг пальца и часовых, и караульных. Вы говорите по-французски?

— Я же дворянин не потомственный, а личный, и гувернера-француза у меня не было, — без обиды объяснил Кахым. — Так, болтаю немного… В немецком-то я за эту зиму поднаторел, разговаривал без особого затруднения.

— Ну, я вам пришлю двух адъютантов, чтобы они вас, когда понадобится, выручали, — пообещал генерал. — И с французской одеждой помогут, — Сеславин погладил ладонью чисто выбритый подбородок.

— Скажите, а какие части сейчас в вашем отряде?

— Донские и оренбургские казаки, сводные гусарские и уланские эскадроны. Не будем терять времени. Слушайте… Командующий главной армией союзников генерал Шварценберг чрезмерно осторожен. Пока не выяснит все досконально, с места не двинется! Хе-хе!.. — Сеславин взбил щелчками пальцев висячие усы. — Следовательно, Первый башкирский казачий полк обязан срочно и самостоятельно установить, где закрепились французы после падения Бриена. И незамедлительно донести об этом в штаб Шварценберга. Все обозы оставите под охраной больных и легкораненых, а сотнями идти налегке. На первых порах дам проводников, а затем сами выкручивайтесь!

Грубоватая откровенность Сеславина нравилась Кахыму, в ней он чувствовал доверие.

— В укромных местах оставляйте курьеров с запасными лошадьми — любая важная новость должна лететь к Шварценбергу, как птица. Переводчиков я, значит, вам дам двух, но и вы сами при всех возможностях разговаривайте с жителями по-французски: пусть коряво, а разговаривайте, пусть над вами и посмеиваются, а вы не смущайтесь!

«Вот она, школа партизана-разведчика!..»

— Спасибо за доверие, Александр Никитич, — сказал сердечно Кахым. — Первый полк не осрамится! Ручаюсь жизнью.

— Да я и без такого ручательства верю, — уважительно сказал Сеславин.

Проводив молодого генерала — этот чин Сеславин получил за Лейпцигскую битву, — Кахым немедленно вызвал к себе Буранбая и сотников. Сборы были не долгими. На рассвете прибыли из отряда Сеславина проводники — донские казаки, уже побывавшие в дальних разведывательных рейдах, приехали и штабные офицеры-переводчики.

В тот же день передовые дозоры полка Кахыма установили, что армия Наполеона через Труа отходит к Ножану. Пленные французы подтвердили это направление и не скрыли, что в полках повальное уныние, никто уже не надеется на победу. Кахым тотчас послал с экстренным донесением двух курьеров по разным дорогам, как учил Сеславин, — одного враги перехватят, другой доскачет, — в штаб главной союзной армии. Лишь после этого огромная, но неуклюжая, хаотическая армия Шварценберга пришла в движение, поползла к Парижу, но разрозненно: одна колонна в долине реки Сены, другая — по берегу Марны. Возникла опасность флангового удара кавалерии Наполеона по тылам войск Шварценберга. Поняли ли это в его штабе? Сомнительно. Но Сеславин, Кайсаров, Ожаровский тотчас же разглядели на карте, выудили из донесений казаков того же Кахыма, где зреет угроза, и тотчас же заполнили промежутки своими отрядами, способными то свиваться пружиной, то молниеносно вылетать из засады, то откатываться, заманивая противника в капкан.

Не император Александр Павлович, не Беннигсен, не Шварценберг, а именно эти молодые генералы и полковники, хлебнувшие и отступления 1812 года, и пожара Москвы, и зимнего преследования армии Наполеона через Березину в Польшу, понимали законы маневренной войны, сражались смело, умно.