Ему сложно назвать «отправную точку» своего безумия. Возможно, у него с самого рождения не было иного пути. Но он и не думал о чем-либо жалеть – в боли и ненависти, на пиру или в бою Тор все равно был рядом с ним. Все еще смотрел на него, злился, завидовал, восхищался или презирал. И ни на минуту не забывал о его существовании. С таким «подарком» в виде метки, это было большим, о чем он мог мечтать. Мечтать до тех пор, пока однажды вся их жизнь не покатилась под откос.

Он все еще не жалеет и не признает за собой каких-либо ошибок – у Бога хитрости и обмана каждый вдох имел долгосрочное значение. Даже тогда, когда этот бог задыхается в хватке бешеного титана на глазах своего возлюбленного брата. Смерть для него тоже – всего лишь хитрый обман. Витиеватое заклинание и магия, растворенная в крови. Когда другого выхода нет, смерть тоже становится выходом. В последний раз он смотрит на брата, видит неподдельный испуг на его лице, а потом погружается во тьму. Вязкую, непрозрачную, беспробудную. Умирает всем своим естеством и возрождается снова. За миллионы километров от места гибели, за миллионы и миллиарды секунд, минут и часов после нее. Переход отнимает все его силы, и еще одна небольшая вечность нужна, чтобы снова научиться дышать, думать и помнить о том, что произошло.

Время – это совершенно ненадежный элемент для почти бессмертных. То, что кажется важным прямо сейчас, через минуту обращается в пыль, а то, что всегда было под рукой, остается навеки незыблемым. Поэтому, когда он наконец полностью приходит в себя и не обнаруживает на своей груди метки, понимает, что жизненный путь его соулмейта окончен. А вот его упрямство, трусость и глупость по отношению к некоторым вещам остались неизменными, лишив его любого шанса. Безнадежно утраченное время лишает его шанса изменить и судьбу брата, и свою собственную.

Пока он проходил перерождение, пока искал путь к одному единственному, кто всегда был важен, а нашел лишь упоминание о его смерти, время сыграло с ним злую шутку. Оно забрало у него не только метку, но и Тора. Он остался совершенно один. И как бы он ни хотел верить в то, что метка могла указывать на брата, но теперь он лишился их обоих. Он никогда не сможет узнать, исчезла ли она в момент смерти Одинсона, поэтому любые надежды теперь бесплотны. Не нужны, не важны, не необходимы. У него больше нет ни соулмейта, ни самого желанного соперника, ни самого близкого существа во всей Вселенной, и этот мир вмиг становится безумно скучным местом.

Он больше не обнадеживается, не сомневается, не ненавидит и не чувствует вкуса к жизни. Любые сожаления умирают под гнетом боли, что лежит камнем на его душе. В его теле и сердце. Только она теперь имеет смысл, и все, что он может сделать, это оплакивать своего брата до тех пор, пока слезы не кончатся. Оплакивать в новых интригах – развлечение, что больше не приносит ни капли удовольствия, в сражениях – где ни одна капля чужой крови не вызывает в душе нестерпимую жажду ее потока, в праздности – где ни капли вина, ни воды больше не имеют вкуса.

Время становится его единственным самым сильным и жестоким противником – с каждой минутой он чувствует, что эти безмолвие, безвкусие и безысходность лишают его разума. Невыносимые тоска, скука и сплин отравляют его как яд, и если он не успеет покончить с ними, со своей болью, то окончательно сойдет с ума. Ведь нельзя же страдать год, два, десятилетие, век, другой – однажды отчаяние его просто задушит. Поэтому стоит уже «допеть» этот «реквием» и сделать хоть что-то, что поможет ему забыть Тора.

И он находит выход. Своеобразный, но он никогда и не жаловался на скудность мышления. В последний раз он хочет попытаться понять, почему Тор так старался именно ради них. Почему любил этих отсталых мидгардцев и почему защищал. Хотя через два с лишним столетия они уже не такие и отсталые – возвели храм науке и поклоняются ей, а внутри остались все теми же примитивными животными. Но он все равно хочет понять – приходит на Землю, рождается в ней, как любой другой человек, и проживает их жизнь по их законам и правилам. Следует их логике, копирует чувства, повторяет желания и мысли. С одной только оговоркой – раз уж все это в память о Торе, то пусть Мидгард его именно таким и запомнит – защитником, воином, героем… отцом.

***

– Локи?! – рычит Тор и хватает того за грудки. И Спок бы может и вмешался, попытавшись остановить надвигающийся мордобой, но оглядывается на капитана и застывает.

На лице Джима снова непроницаемая маска, взгляд отсутствующий, а дыхание поверхностное. Спок тоже прямо сейчас отмел в сторону все самое невероятное, а из оставшегося сделал единственно возможные выводы, но предугадать реакцию капитана не сможет никогда. Он переводит взгляд на доктора, который медленно, но верно закипает от злости, и это дает ему подсказку, чего следует ожидать. Но Кирк просто резко разворачивается и уходит, а вулканец не может оставить его сейчас одного.

Спок шагает следом, отстав на полшага. Джим, кажется, идет, не задумываясь о направлении, но в первом же безлюдном закутке у развилки шлюзов останавливается. Согнувшись, хватается за голову, упирается спиной в стену и глубоко дышит.

– Подожди, Спок, подожди… – слабым голосом просит он, но и для того подобная перспектива слишком поразительна.

Поэтому вулканец отодвигает в сторону все проклевывающиеся в нем прямо сейчас эмоции и решает довериться логике, что редко его подводила.

– Если принять на веру данные доктора Маккоя без повторного, множественного, исследования, – он говорит спокойным, размеренным тоном, не допуская ни капли волнения, чтобы хоть как-то успокоить капитана. – Если принять на веру слова этих двух индивидуумов о том, что убить их непросто. Если принять на веру возможность такого варианта развития событий, то вероятность того, что некто, назвавшийся Локи Лафейсоном, является вашим отцом, составляет 0,173 процента.

– Но не нулевая же, да? – Кирк поднимает голову, и Спок видит безумную усталость на его лице. А во взгляде – смесь страха, сомнения и робкой надежды. Вот сейчас его лицо как никогда выразительно. Но именно сейчас старпом как никогда хочет, чтобы капитан не обнадеживался понапрасну, не проявлял слабости и не становился пристрастным.

– Даже в точных науках нулевая вероятность весьма редкое явление. Но я хочу, чтобы вы также допустили вероятность того, что Локи Лафейсон, или любой другой выживший йотун, могли временно занимать личность вашего отца. Эта вероятность составляет 50 процентов ровно.

– Или он, или не он? – Кирк, кажется, понемногу приходит в себя, но все еще потирает затылок самоуспокаивающими движениями, и Спок молча кивает.

Он не может себе представить, что сейчас творится в голове капитана. Но надеется, что тот найдет в себе силы справиться и со своими эмоциями, и со сложившейся ситуацией. В конце концов, подобный «форс-мажор» происходит не впервые за время их совместной службы, поэтому Спок дает Джиму время сосредоточиться и приступить к решению возникших проблем.

А Кирк молчит, действительно собираясь с духом и переваривая новости. Ему нужна передышка, чтобы осознать подобную возможность. Но не очень большая – он все еще капитан и все еще несет ответственность и перед своими подчиненными, и перед Флотом. У него все еще есть важное задание, которое необходимо выполнить. Сойти с ума в очередной раз он может и попозже.

Спустя пять минут Джим длинно выдыхает, отталкивается от стены и кивает Споку в знак благодарности за эту молчаливую поддержку.

– Вернемся. И допросим с пристрастием.

***

– Что все это значит? – Одинсон хмурится, сжимает кулаки, смотрит строго, и Лафейсон закрывается наглухо и упрямо молчит в ответ.

А Маккой ходит взад-вперед, уткнувшись в трикодер. Лучше бы эти двое выяснили все между собой сейчас, иначе, когда вернется Джим, все станет в разы хуже. Леонард не хочет верить, что, возможно, отец Джима все еще жив. Без какого-либо цинизма – Кирк просто не простит его за то, что он их с матерью бросил. Вероятность такого исхода растет с каждой минутой, что молчит Лафейсон. Но даже если все это не так, тот определенно что-то знает.