– Отнял? – а Локи злится следом – в чем этот несносный мальчишка пытается его обвинить?!
Он моментально высвобождается из чужого захвата и теперь уже сам нападает – впечатывает Кирка спиной в стену, придавив локтем чужое горло, а другой рукой перехватывая занесенный для удара кулак.
– Эй-эй, Локи… – но они оба не слушают Тора, что с какой-то растерянностью наблюдал за медиками, колдующими над трупом, а потом вдруг спохватился и попытался их разнять, вцепившись в плечо Лафейсона.
– И что же я у тебя отнял? – шипит Локи в лицо Джима. – Свободу, когда выдергивал тебя из машины, что падала в пропасть? Жизнь, когда рассказал Федерации про Тарсус? Цели, желания или стремления, когда рекомендовал Пайку взять тебя на Флот? Или смерть, когда сам умирал, спасая тебя, твою мать и еще 800 жизней?!
С каждым словом Локи сжимает его все сильнее. С каждым словом Джим все сильнее задыхается. И с каждым словом их эмоции становятся все необузданней, наконец прорвавшись наружу.
– Я создал тебя по образу и подобию вот его, – Лафейсон дергает головой в сторону Тора и переходит на горячий злой шепот, только явственней выражая смысл сказанного. – С одной только целью. Чтобы он жил. Чтобы память о нем жила в тебе. А прямо сейчас я сделал все, чтобы тебе никогда не пришлось жить с той болью, с которой когда-то жил я, потеряв его.
Он отпускает Кирка, и тот складывается пополам, кашляя и пытаясь отдышаться. Пытаясь понять, что ему только что сказали. Локи и сам пытается выровнять дыхание и взять эмоции под контроль несколько бесконечно долгих секунд, а когда не получается, разворачивается и стремительно уходит из отсека. Тор дергается следом за ним как на веревочке – бросает на Джима один короткий сочувствующий взгляд, но прямо сейчас Лафейсон важнее всего, и он быстро его догоняет, хватает за руку и тянет в жилые отсеки, где ему выделили каюту. Он не собирается слушать чужих возражений и руку стискивает до хруста – не вырваться – больше он его не отпустит.
А в каюте только и может, что перехватить чужое лицо в ладони и поцеловать со всей страстью на какую только способен. Со всеми теми чувствами, что и его разрывают прямо сейчас.
– Локи… ну какой же ты дурак… – тихо шепчет Одинсон, обнимает его и притирается всем телом к телу брата.
А Локи и не спорит. Дурак – раз принял исчезнувшую метку за смерть Тора – пропасть она могла и с его собственной. Дурак – раз поверил, что ничего важнее этих чувств у него никогда не было и не будет. Дурак – раз решил, что одна жизнь может компенсировать чью-то другую. И уж точно, он – непроходимый глупец, раз считает, что кто-нибудь когда-нибудь сможет понять, принять или простить эти его чувства.
***
К Йорк-тауну они приходят через четверо суток. Огромная орбитальная база встречает их теплым кондиционируемым воздухом, искусственно выращенной зеленью и ослепительным блеском хрома и пластика. Радостная команда почти моментально рассасывается из причального терминала, заполучив наконец долгожданную увольнительную, а Джим ищет в этой толпе только двоих, не зная, сможет ли когда-нибудь увидеть вновь. И находит – Тор оглядывается уже на другом конце просторного зала, взмахивает рукой на прощание и уверенно, широко улыбается. Лафейсон рядом с ним, конечно же, до подобного не снизойдет, и Джим хмурится, пытаясь запомнить их обоих как можно лучше, моргает, а в следующую секунду ни асгардца, ни йотуна нет и в помине. Как будто никогда и не было. Джим бы очень этого хотел, но кривит душой – не может не признать, что отныне он всегда будет думать еще и о них. Почти так же часто, как о матери, Уставе или гибели Вулкана.
«Живи долго и процветай!» – чудится ему чужой въедливый, непередаваемо противный голос где-то в голове, и Кирк тут же фыркает и отмахивается. Ему все еще плевать на Лафейсона. Как бы красноречиво Тор ни уговаривал его снова отпустить брата.
– Локи – негодяй, каких мало, но он… – Одинсон замолкает и сглатывает в середине фразы, продолжая неотрывно смотреть Кирку в глаза. Слава Богу, за эти четверо суток Лафейсон и носа не показывал из каюты, иначе бы Джим не смог так спокойно выслушать Тора. И особенно, когда тот говорит такое. – Но он умеет любить. Он боготворил Фриггу, нашу мать, даже узнав, что она его не рожала. Он никогда не был безразличным ко мне – ненавидел, презирал, соперничал, пытался убить… И в то же время, ждал, скучал, помнил меня все эти годы. И он любит тебя, Джим. Только способы это выразить, как видишь, выбирает самые… неординарные.
Джим хочет возразить. И возмутиться. И расхохотаться от абсурда услышанного. И поверить однажды словам Одинсона и понять весь их скрытый смысл. Но Тор продолжает удерживать его взглядом, а потом шагает ближе и крепко сжимает его плечо.
– И он обязательно придет тебе на помощь, если понадобится. И он, и я – только позови. И не держи зла – у всех у нас впереди еще много славных подвигов, не будем омрачать их думами о прошлом или сомнениями.
Одинсон улыбается и Кирк улыбается в ответ – он не знает, сколько нужно прожить лет, сколько набрать опыта, сколько пройти битв и скольких потерять, чтобы говорить что-то такое с таким чувством. И верить в это. Он не знает, получится ли у него что-то подобное когда-нибудь, но хочет надеяться. Поэтому и отпускает их с корабля. Тор когда-то обещал им новую встречу – она и случилась, большего ждать не приходится.
– Передавай привет вулканцу, – смеется Тор, и Кирку снова остается лишь кивнуть – ну хоть извиняться не стал, и то хорошо. Иначе гордость Джима было бы не отмыть.
Они уходят, и потеряв их из виду, он старается стереть их из памяти. Вулканец его и правда ждет – ни о чем другом больше думать не стоит. Ждет в медотсеке, все еще еле живой, даже несмотря на старания Леонарда.
Боунс вообще был вне себя все это время – с того самого момента, как Одинсон предложил драку, и до того, когда сердце Спока снова начало гонять по венам зеленую кровь. Когда старпом медленно, слишком медленно, все-таки пошел на поправку.
– Никогда, Джим! Слышишь? Больше никогда я не буду участвовать в чем-то подобном! Я – врач, и должен спасать чужие жизни, а не убивать! Избавь меня от этого сомнительного удовольствия.
После того, как вулканец вполне уверенно перестал изображать из себя труп, Джим и Леонард заперлись в кабинете СМО и тут же откупорили бутылку бурбона.
– Постараюсь, – бормочет Кирк в бокал, и доктор заканчивает со стенаниями, переходя к более информативной беседе.
– Я вообще удивляюсь, что это сработало. Вулканский инстинкт самосохранения, можно сказать, «исчерпал» его гормоны почти подчистую. Точно также, подозреваю, как это сделал бы инстинкт размножения. Хотя я все еще не уверен, что не будет «второй волны», но пока ему и «отката» хватает – даже с его регенерацией, восстановление займет время. Одинсон над ним славно потрудился – чтоб уж наверняка.
Джим только невнятно угукает, разглядывая дно своего бокала – бесполезно искать там ответы на последующие вопросы. Но Маккой не спрашивает – только предупреждает о том, о чем Кирк и сам уже догадывается.
– И я не знаю, что станет с его мозгами после того, как этот его пон фарр прошел не по главному сценарию. Стоит готовиться к худшему, но в любом случае, Джим, вам с ним надо серьезно поговорить.
И Кирк снова безмолвно кивает – Лафейсон предстал перед ним в обличии капитана – это же что-то значит? Он же не просто так надел именно его личину? Если он может бесконтактно сканировать их мозги, значит ли это, что образ Джима – это именно тот человек, которого хотел видеть Спок в момент своего пон фарр? Вероятность слишком большая – капитану нужно ее срочно обдумать, прежде чем идти с этим предположением к старпому. Вулканцы не любят лгать – они прекрасно умеют замалчивать, дезинформировать или игнорировать важные сведения. Но что бы там ни было, Джим должен прийти к нему с уже готовым ответом на вопрос. И вопрос этот далеко не из легких.
Это же Спок, черт возьми. Как Кирк мог на что-то надеяться, что-то предполагать или быть к чему-то готовым? Спок, который поначалу ненавидел его, наглого выскочку-кадета, этой своей вулканской интерпретацией ненависти. Потом относился с предубеждением, опаской и, порой, брезгливостью – да уж, человек, и такой человек, как Кирк. Но постепенно… Постепенно они нашли хрупкое равновесие и стали притираться друг к другу. Конечно же, именно Джим всегда делал первые шаги – большие и много, но Спок всегда принимал их и старался отвечать – в силу, опять же, своего вулканского менталитета. Иногда другой реакции, кроме как недоумения, действия Кирка у него не вызывали, но Спок старался – внимательно слушал, когда объясняли, и беспрестанно все анализировал. И через какое-то время их усилия дали плоды – постепенно недопонимание переросло в осторожное сотрудничество, затем – в приязнь, а еще погодя – в весьма уверенную дружбу. И Джим радовался каждой своей маленькой победе на этом фронте – когда до вулканца все-таки удавалось достучаться, а иногда и злился, и хандрил, когда старпом включал упертого зануду и ничего, кроме Устава и правил, не видел. Но он ни минуты не потратил впустую, и вот что несказанно радовало – Спок может, когда хочет. И даже когда не особо старается.
