Мидгард все такой же шумный, бурлящий и живой. Огромный муравейник, в котором так легко затеряться – это он и делает – бросается в течение чужой жизни, падает на дно и наблюдает за ним из кучи ила. Ему здесь по-прежнему душно. Эта толща обыденности очень быстро надоедает даже больше, чем рутина, но как только он собирается выбраться из нее, зачем-то вспоминает о сыне Джорджа Кирка. Любопытство так давно его не навещало, что он даже не успевает оглянуться, как уже оказывается в Айове. В таком забытом Богом захолустье, что сложно представить – только федеративные верфи напоминают о наличии здесь цивилизации.
Он находит старый, но крепкий дом в два этажа, с пристройками и парой небольших ангаров неподалеку. К дому ведет грунтовая дорога, трава на лужайке выцвела, а краска на низеньком заборчике давно облупилась. Он морщится и невольно вспоминает свое детство – высокие узорчатые потолки в залах дворца Одина, золотую драпировку тканей, невероятной красоты цветы, вьющиеся по перилам и карнизам, и свежий бриз, что приносил в окна его спальни ароматы океана, выпечки, горных снегов и приключений. Здесь же пахнет солнцем, нагретым металлом и трухлявым деревом – незачем сравнивать. Это он был принцем Асгарда, а вот его сын – никто, даже на бастарда не потянет. В Мидгарде ему самое место.
Дверь дома открывается и на широкую террасу выскакивает ребенок около четырех лет. Он лихо спрыгивает по ступенькам крыльца, оступается на последней и падает на колени, но быстро встает и мчится на лужайку слева от дома.
– Джим, подожди меня! – следом за ним торопится Вайнона – почти такая же, какой он ее запомнил. Только теперь загорелая, с выцветшими прядями в неопрятном хвосте волос, в растянутых джинсах и клетчатой рубашке, завязанной узлом под грудью.
Он снова не может не похвалить себя за правильный выбор – даже в таком, почти убогом, виде мидгардская женщина весьма красива. Их сын будет таким же, он уверен. Вайнона подхватывает Джима под мышки, прижимает спиной к груди, что-то ласково шепчет на ухо, и ребенок заливисто смеется. Она опускает его на землю, а на крыльцо выходит незнакомый мужчина – щурится на солнце, прикладывается к бутылке пива, что держал в руке, и улыбается женщине и ребенку.
От приторности этой пасторальной картины у него до боли сводит зубы. Он отворачивается и торопливо уходит – хватит с него. Ребенок жив и здоров, женщина обзавелась новым мужчиной, дом, пусть и дряхлый, есть – колесо мидгардской жизни продолжает вращаться. Ничто его не остановит. Так что об этом тоже не стоит вспоминать. Все образуется. Он обещает себе, что больше не будет ни думать, ни поддаваться любопытству, ни искать встречи. Вот только такие обещания очень легко нарушить.
Еще через несколько лет он снова оказывается вблизи Солнечной системы. Даже не на Земле! А так и тянет… выбросить груз наркотиков и оружия в открытый космос и сменить курс.
Он себя уговаривает: любое разумное существо, заводя домашнего питомца, присматривает за ним, кормит и выгуливает – что уж говорить о детях? Возможно, если он будет относиться к этому так, то его интерес будет оправдан? Ну а почему нет? Что, он не хозяин собственным желаниям? Он просто взглянет одним глазком и снова сможет забыть на неопределенное время.
То, что он обнаруживает в Риверсайде, его почти восхищает. И снова до невозможности бесит. Отправив патрульного отдыхать в придорожной канаве недалеко от въезда в город, он принимает его личину и неспешно прогуливается по дорогам среди полей, пытаясь вспомнить нужный поворот к дому. Но искомое находит его само – промчавшись мимо на высокой скорости и обдав смрадом выхлопных газов вперемежку с пылью. На секунду мелькают отросшие золотисто-белые волосы, полный отчаянного ликования взгляд и белоснежная улыбка, а потом все это исчезает с ревом древнего мотора. Он тут же разворачивает следом полицейский мотоцикл. Он тут же захлебывается вдохом и не может сдержать усмешку – ну-ка, ну-ка, что это сейчас будет?
Непродолжительная погоня очень скоро переходит с федеральной трассы на грунтовые дороги между полей. Он старается не потерять из виду старую раритетную машину и все время набирает скорость. Похоже, у этой развалюхи еще остались силы. По его подсчетам, мидгардцу сейчас должно быть около 9-10 земных лет, и это интригует еще больше – угон и лихачество на дорогах в таком-то возрасте? Но на догадки времени не остается – очень скоро впереди показывается каньон, и вот теперь ему уже не до восторгов. Мальчишка, что, собрался сигануть с обрыва? Какое разочарование. От своих «генов» он ожидал большего.
Перед обрывом ему удается еще немного сократить расстояние между машинами и добраться до разума лихача – гнев, адреналин, протест и ликование заполняют все естество, и он снова давит мысленный смешок. Не идиотская попытка самоубийства, а не менее идиотская попытка что-то кому-то доказать. Бунт. И он снова вспоминает себя в этом возрасте – ему тоже было чем похвастать. Поэтому он давит вместе с мальцом на педаль газа, а потом снова на мозг, слегка – выбрать нужную точку, рвануться в дверь и правильно сгруппироваться, прокатившись по земле, чтобы ничего себе не сломать. Машина полыхает где-то внизу, ребенок отряхивает колени, облизывает разбитые губы и смело поднимает голову перед патрульным. Ни капли страха перед неминуемой смертью, ни капли уважения к стражу порядка, ни капли вины за содеянное – звереныш показывает свои зубы. И он снова ухмыляется – под защитной маской на лице все равно не видно, как он ликует вместе с этим маленьким мидгардским отребьем. О, он-то прекрасно знает это чувство – иногда такая встряска просто жизненно необходима. Иногда нужно напоминать себе, зачем и для чего живешь. И только на пороге смерти, жизнь – самая яркая, самая желанная и наполненная смыслом. Что ж, он ценит этот порыв. Но в то же время не собирается проводить никаких параллелей – ни один мидгардец никогда с ним не сравнится. Поэтому он отводит мальца в полицейский участок и сдает на руки офицерам без зазрения совести. Пусть он бунтует, пусть ходит по краю пропасти – такое скоро не надоест. Мальчишке. А вот ему – незачем за этим наблюдать. Мидгардский ребенок наверняка не сможет быть изобретательнее него – скорее, будет предсказуемо глупым – когда одна из подобных выходок все-таки закончится летальным исходом. Вот он-то все это уже пережил, и удовлетворив любопытство, снова может спокойно идти по своим делам. Хоть на соседние планеты, хоть на край вселенной – его «зверушка» теперь будет расти, крепнуть, подтачивать клыки и учиться плеваться ядом.
Он ловит себя на том, что удовлетворен этим, и вдруг вспоминает, что сам себе когда-то обещал. О том, что забыл. Поэтому категорически отказывается привязываться. Пожелай он дать этому ребенку чуть большую частицу себя, и вот тогда можно было бы задумываться о перспективах. Но сейчас он все отчетливее понимает, что задумка с проживанием чужой жизни была лишь блажью его усталого сознания. Слабостью «душевной мышцы». Поэтому за последствия он ни в коем случае отвечать не собирается. Пусть уже все останется как есть. А если однажды он захочет другого, то всегда сможет повторить. Стоит только заново решиться.
***
К системе Мю Сиона они приходят через пять суток. Все это время Кирк напряжен, как перетянутая пружина, готовая вот-вот выстрелить. Спок поражается его выдержке – для людей она весьма нетипична. Но Джим не только человек, но и боевой офицер, и, как-никак, обязан себя контролировать, а все равно хочется встать рядом и хоть чем-то помочь. В сложившейся ситуации капитан поступает рационально и логично, но Спок не для того ратовал за отстранение – изучив людскую культуру проявления эмоций, ему страшно представить, что сейчас творится в голове у Джима. И в который раз он рад, что родился и воспитывался на Вулкане. Согласно вулканским законам и практикам. Потому что хватило лишь раз примерить на себя положение Кирка, и его захлестнула отчаянная волна ярости. И это с учетом того, что он даже не знает полной картины: ни жизни Джима на Земле, ни мотивов Лафейсона. Ему просто невыносимо обидно за Кирка – брошенного, отвергнутого, возможно, даже нежеланного ребенка, которого не долюбили. Которого бросил тот, кто априори был должен о нем заботиться. С вулканской «колокольни» – это вообще дикость. Для их института семьи это неприемлемо ни в каком виде – подобная жестокость попросту невозможна. Но вполне возможна для людей, йотунов, и Спок бы назвал еще десяток видов, для которых потомство – результат гормональной секреции и не более.
