Недолгие приветствия продолжаются на кухне. Чистый там только стол, но Ватсон рад, что Гарри все еще может справиться с картофельной запеканкой. И приготовить, и съесть. Он кратко рассказывает ей о своем ранении: о том, что два месяца провел в военном госпитале чужой страны, с лихорадкой и осложнениями, еще несколько недель – на базе, а уже потом был комиссован. О том, что четкого плана на мирную жизнь у него нет, и он, в принципе, открыт любым предложениям. Он пытается ее подбодрить, прогнать грусть из глаз и показать, что готов двигаться дальше. Пусть даже это и не совсем правда. Он редко когда мог ее обмануть, и сестра отвечает на его попытки храбриться язвительной усмешкой. Но она готова помочь – хотя бы жилплощадью – жизнь Гарри в не меньших руинах, чем Джона: она отвечает ему откровенностью на откровенность – рассказывает, как ее некогда счастливый брак за пять лет превратился в мытарства взаимной неудовлетворенностью друг другом. А закончился абсолютным непониманием ни себя, ни супруги. На этот раз Ватсон сам хочет ее обнять, но Гарри только фыркает, и он останавливается на прикосновении к плечу. Они оба разрушены – кто – мирной жизнью, кто – войной, и оба не знают, как «восставать» из этого пепла.
Джон не обнадеживает себя, и уже через несколько дней обивает пороги государственных контор. Ему не нужны ни медали, ни звания – ему нужен, хотя бы временно, собственный угол и пародия стабильности, чтобы как-то начать адаптироваться. А через полмесяца, в довесок к тесной комнате муниципального жилья, он получает еще и психолога – на базе признаки ПТСР были почти не видны, но месяц на гражданке довольно быстро напоминает ему, кем он был и откуда вернулся.
Гарри отпускает его спокойно – они давят друг на друга, соприкасаются искалеченными душами и кривятся от боли. «Выздоравливать» им лучше поодиночке, но сестра все равно просит быть на связи и даже отдает свой телефон – подарок бывшей жены – то немногое, что осталось от теплых воспоминаний. Гарри слишком уверенно от них отказывается, а Джон бы не хотел, чтобы она была столь категорична – прошлое – не всегда якорь, что тащит на дно. Но он не будет ее осуждать – с его-то прошлым. Прошлым, что каждую ночь возвращается к нему во снах… В конце концов, в своей квартире ему некого будет пугать криками, лихорадочным взглядом и зубами, отбивающими чечетку от призрачного холода, что преследует его даже под теплым одеялом. Ему некого будет останавливать от внеурочной порции крепкого алкоголя и не перед кем будет оправдываться за количество поглощаемых таблеток.
Он сбрасывает Гарри свой новый адрес в смс, через несколько дней встречается с ней за ланчем в небольшом кафе, а после этого их общение увядает до звонков раз в 7-10 дней. Депрессия сестры успешно культивируется ею же самой, и вот кому бы Джон советовал психолога. Даже тогда, когда его собственные сеансы бесполезны настолько же, насколько поиски работы. Он прекрасно знает, что с его травмами хирургом ему больше не быть. С трясущимися руками ему теперь резать только трупы – он подозревает психосоматику, но психолог вместо новых тестов предлагает завести дневник. Ватсону хочется взвыть от досады – пока он способен писать только резюме. В его жизни уже несколько месяцев ничего не происходит, а писать о прошлом – все равно, что добровольно привязывать тот «якорь» себе на шею и сигать в воду с моста. О прошлом он старается не думать вообще – в его настоящем – отсутствие работы, а следовательно, средств к существованию.
В конце концов, еще через месяц ему подворачивается только должность терапевта в поликлинике – с его трясущимися руками и хромой ногой ему только сопливые носы вытирать, но он рад и этому. Все его внутренние стандарты, запросы и желания быстро падают в цене, сводясь к минимуму – к теперешним физиологическим возможностям, уровню заработной платы и удаленности места работы от места жительства. Пусть руки теперь его периодически подводят, денег хватает только на самое необходимое, а клиника почти в часе езды от дома, но он решает, что будет двигаться понемногу. Восстанавливаться потихоньку, по мере собственных сил. Ведь до нового Хэллоуина время еще есть.
Первое, что он вспоминает в госпитале, перемотанный бинтами и с капельницей в не пострадавшей руке, это – красные блики в глазах ребенка. И самого мальчишку, что преследует его во снах навязчивым монотонным шепотом: «дайдайдай». Все два месяца. К концу которых Ватсон уже готов молиться о том, чтобы его комиссовали. Но когда он возвращается на базу, сны понемногу уходят. Растворяются в медикаментозном мареве и оседают на границе сознания грязным пеплом с привкусом железа. Джон ненадолго выдыхает и только теперь позволяет себе полностью вспомнить пережитый кошмар – от засады и пули в плече до пробуждения в медицинской палатке, со Свитсоном над его телом и призраком над душой. Он вспоминает, что тогда сделал. Он вспоминает, что предложил свою жизнь, если она нужна, но он выжил, и можно ли считать, что существо хотело от него не этого? И если нет, то стоит ли ждать новой встречи через год? Этого Ватсон не знает. И спросить некого – Хидден, его «специалист по сказкам», уже давно переброшен на другую базу – связаться с ним, как и встретиться, наверняка не удастся. Возможно, даже никогда. Но зато теперь, на гражданке, в Лондоне, уже пообвыкшись с рутиной новой работы, Ватсон может начать искать информацию сам. Выход в интернет и наличие библиотеки в пределах досягаемости творят чудеса с его мотивацией. Как бы он ни осторожничал и ни предупреждал сам себя, что вскрывать «старые раны» может быть опасно всем чем угодно, а все равно не может остановиться. Это – не любопытствующий зуд, это – все еще его новая изменившаяся реальность.
Он не находит ровным счетом ничего полезного. Все те же сказания, приметы и суеверия. Даже исследования литературоведов ненамного содержательнее – упорядоченнее, да, классифицированы и более полны, но все, что делает Джон – забивает себе голову названиями на латыни, новыми вариациями одного и того же и новыми приметами. Что ж, он и не ждал, что в каком-то трактате обнаружит четкие указания к действию, список мер предосторожности и виды оружия. Эту информацию никто и никогда не пытался консолидировать подобным образом – Джон – «первопроходец». Еще с тех пор, когда позволил уговорить себя на татуировку. Он задумывается о новой, взамен той, что исчезла в раневом канале, но пока что ограничивается подковой над входной дверью. Он уверен, что сувенирная кривая железка, которую он нашел на блошином рынке, действительно из-под лошади, а значит, обязательно сработает.
Ближе к осени Джон предсказуемо начинает себя накручивать. Нервничает, клюет носом на приеме из-за бессонницы и даже умудряется упустить себя и простудиться. Психолог, которого он уже хотел прекратить посещать, лишь качает головой и меняет несколько препаратов в его списке на более слабые. Джон и так уже считает себя наркоманом, но он давал себе год на восстановление, а если на этот Хэллоуин снова случится что-то неординарное, он сомневается, что сможет когда-нибудь расстаться с зависимостью.
Кроме нервного напряжения осень навевает тоску. Настроение портится, чаще накатывает сонливость и усталость, а головная боль превращается в полноценную мигрень. В какой-то момент Ватсон даже ловит себя на мысли, что ждет этот Хэллоуин. Как будто он – очередной рубеж, после которого его жизнь снова изменится. Отчасти так и есть, но в то же время он хочет надеяться, что все кончилось. Что, что бы от него ни хотели, а уже получили. А если нет… он ведь уже за тысячи миль от того проклятого места – найти его может быть сложнее.
Джон вспоминает тот ворох мифов, сказок и легенд, которым был богат и их Альбион, и опять надеется – если афганские призраки не найдут, то, может, и «свои» не тронут? Было бы неплохо. Поэтому, чтобы успокоить себя, в праздник он выбирается на прогулку. Как бы он ни уговаривал главного врача, а в дополнительной смене ему отказали – тот и так каждый раз сетовал, когда он брал сверхурочные – здоровья они не прибавят. И чтобы не загонять себя тяжелыми мыслями дома, Ватсон выбирается в парк. Кофе, холодный воздух, отсутствие дождя и прохожие, что помогают не сосредотачиваться на том, что он все равно один.
