То, что происходит дальше, заставляет Ватсона забыть о Мартинезе на целых 10 секунд – ребенок втягивает его ослабевшие пальцы в рот. Указательный, средний и безымянный – оскаливаясь. Теперь резцы ощутимо давят на подушечки и фаланги, но Джон не чувствует ни влаги, ни тепла, ни холода в ротовом отверстии. Что с ним пытаются сделать? Сожрать? На заднем плане Уго уходит перекатом к ближайшему осколку скалы, его оружие выбивают из рук, а камера ходит ходуном в руке, когда призраки обступают его вплотную. Слава Богу, Уго не кричит – Джону страшно подумать, что было бы тогда. Джону страшно отдернуть собственную ладонь, но паренек и так уже отпускает ее, продолжая гипнотизировать Ватсона мертвыми глазам. Джон взмок как мышь и уже совсем скоро начнет дрожать, но призрак наверняка этого и добивается – тяжелым языком ведет по тыльной стороне ладони, а у манжеты рукава останавливается. В пустых глазах мелькает отчетливая красная искра – Ватсону не показалось! А потом губы ребенка растягиваются в хищную улыбку…

Джон не видит в темноте, но прекрасно помнит, что сегодня днем испачкал рукав в крови одного из своих пациентов – небольшое пятно над резинкой латексной перчатки… Ему нужна кровь? Он не успевает это выяснить – морок, призраки и сияние в небе вдруг исчезают без следа. Без единого шороха. Как будто их никогда и не было. Ватсон приоткрывает рот, чувствуя зашкаливающий адреналин в крови, горечь на корне языка и чудовищную нехватку кислорода. Мартинез впереди него так же часто и неглубоко дышит, лихорадочно оглядываясь по сторонам.

«Уго, док, ответьте», – рация оживает голосом командира – в интонациях – приказ, и Джон спохватывается.

«Периметр чист».

Командир, офицеры и старик перемещаются к ним, и кэп строго оглядывает Ватсона и Уго.

– Почему молчали три минуты?

Три минуты? Для Джона прошла неделя, а для Уго и вовсе – вечность, судя по тому, как он вцепился в оружие и крупно дрожит. Он отрывает рот, чтобы тут же выдать, «почему», но Джон успевает раньше:

– Наблюдали масштабный мираж… – больше он пока никак не может это объяснить.

– Мираж? – переспрашивает командир, и ему вторит старик.

– Мираж! Я говорил, что нужно держаться в стороне, а вы перешли дорогу «Шествию демонов», – в его хриплом голосе благоговейный ужас напополам с паникой. – И если хотя бы один из них вас коснулся, то об удаче можете забыть – вам повезло в последний раз – вы остались живы. Наверняка ненадолго…

– Старик! – командир обрывает его, а бойцам приказывает двигаться дальше. – На базе будем слушать твои сказки.

Сказки или нет, но они все-таки на войне – тут удача – крайне капризная девица. Для Джона – особенно в Хэллоуин. Сколько он себя помнит, этот дурацкий праздник еще ни разу не окончился хорошо: конфеты, все до единой, всегда отбирала Гарри; школьный спектакль, приуроченный ко Дню всех святых, с треском проваливался при участии в нем Джона; студенческие вечеринки в этот день проходили для него над унитазом с алкогольным отравлением; а оперировать в Самайн он откровенно боялся… Глупо, притянуто за уши, Ватсон в это не верит. Но, вспоминая предыдущие праздники на гражданке и засаду в прошлом году, из которой выбралась живой только половина его отряда, не может не отметить неблагоприятное стечение обстоятельств именно в этот день. А точнее, ночь. И этот год не стал исключением.

Джон отказывается верить в судьбу, фатум, рок, неизбежность и другие потусторонние вещи, но ровно через месяц Мартинез погибает под обстрелом, а Ватсон не успевает прийти к нему на помощь…

***

Солдатская братия не самая суеверная. Однако, после того, как слухи расползаются по отряду, то тут, то там над дверьми в жилые помещения начинают появляться небольшие самодельные амулеты: связки гнутых гвоздей, спрессованные кусочки соли, пучки высушенных трав и миниатюрные фигурки людей из соломы. Сплетня гуляла среди сержантов и рядовых, а обереги тщательно прятались от старшего звена.

Джон только фыркал себе под нос и старался никого не слушать – он все еще жив, и кто бы что ни говорил, а свою работу он всегда выполнял отлично. Разве что, кроме одного дня в году. Пересуды кончились через пару месяцев – когда на личном кладбище дока Ватсона не появилось никого, кроме Уго. Тут Джон немного кривил душой, но потом и сам поверил, что все это было иллюзией, мороком, сном, который даже не стремился попасть в пятерку самых страшных из приснившихся. Он видел во сне малиновое сияние всего лишь несколько раз перед рассветом – только его, и больше любовался красками и игрой оттенков, нежели пытался понять, почему, откуда и для чего.

А к новой осени, когда половина знакомых исчезла – из жизни, в другом гарнизоне или на гражданке – слухи и вовсе превратились в шутку черного юмора и байку «из склепа». Вот только чем ближе подходил октябрь, тем чаще Джон смотрел в ночное звездное небо, чувствовал холодок на коже и предательскую дрожь в руках. Дрожь раздражала больше всего – Ватсон не имеет права на ошибку. Ватсон не имеет права бояться ночных кошмаров, когда реальность ими и так заполнена. И все-таки он иррационально нервничает, вспоминая чаще и все чаще задаваясь вопросом: в этот Хэллоуин ему опять «повезет»? Да или нет, но он точно не хочет быть съеденным. Убитым или запуганным до смерти.

В честь праздника бойцы разводят небольшой костер недалеко от казармы. Травят все те же страшилки, потихоньку потягивают нелегальный алкоголь и негромко смеются. Три дня назад их продовольственная колонна встретила отряд боевиков и только чудом осталась жива. Ранена, но на этом свете – Джон решает, что «проклятие» снято. В конце концов, штопать осколочные раны и накладывать повязки куда лучше, чем заниматься реанимацией каждый час или собирать чужие кости как пазл.

Он устал. Под вечер у Дэвиса поднялась температура, и Ватсон несколько часов ждал пока лихорадка спадет. Он передает смену ночным дежурным с тяжелым сердцем, а на оклики от костра лишь машет рукой: поводов для радости слишком мало. Уж точно, это – не языческое празднование. Уж точно не тогда, когда руки Джона по локоть в крови, а во снах – красная дымка. В казарме его встречают Брэд и Густав, протягивают плошку с поздним ужином и чью-то флягу с остатками виски. Ватсон присаживает рядом с ними на автомате, только завидев деревянные ящики вместо стульев – он сегодня весь день на ногах. Парни играют в карты, иногда переругиваются, иногда поглядывают в окна крытой веранды, где расположились, чтобы не мешать другим спать. Смотрят в чистое звездное небо, на отблески костра по соседним зданиям, не смеются. И Джона не дергают – совсем скоро тот прикрывает глаза, расслабившись, и обещает себе несколько минут помедитировать на ящике, а потом отправиться спать.

– Еще раз смухлюешь, и я вымажу тебя зубной пастой, на манер тех желторотиков, что тусуются у костра, – ворчит Хидден, а Брэд оскаливается.

– Поймай сначала. Не то я вываляю тебя в том, что осталось от нашего завтрака – однозначно выиграешь на конкурсе костюмов, – Густав в ответ показывает средний палец и продолжает беззлобно крыситься.

– Завтра проснешься, а у тебя вместо башки – тыква. Хотя она и так…

Под этот бубнеж Ватсон уже совсем готов провалиться в дрему, вот только под веками вдруг мелькает красный огонек, и он тут же распахивает глаза. В склерах печет, но он боится моргнуть – ему кажется, что во тьме за окном, прямо напротив него, стелется розовая дымка… Парни умолкают, звуки снаружи притупляются, а Джона бросает в дрожь – совсем как тогда…

С полминуты ничего не происходит – тьма и тишина за окном, шелест карт и скрип ящика под Густавом, а Ватсону все равно страшно даже пальцем пошевелить. Зато потом они мгновенно оказываются на ногах – ведь у них появляется гость… Дверь на веранду была открыта, последние мотыльки роились под потолком, а грубо оструганные доски пружинили под солдатскими ботинками – сейчас же они слышат торопливые шаги маленьких босых ног, оглядываются и тут же хватаются за оружие: Грин и так с автоматом не расстается, а у Густава, как и у Джона, всегда при себе нож.