– Малец… Ты откуда? – пара секунд паники, и Густав спрашивает вместо того, чтобы кинуться, только потому, что на ребенке – рваная грязная тряпка вместо одежды, а не пояс шахида.
Мальчик молчит. Замирает вместе со всеми и пристально смотрит на Джона. А Ватсон этот взгляд узнал бы из тысячи – остекленевший, бездонный, темный, как ночное небо в зените… Ребенку на вид около восьми лет, руки и ноги, выглядывающие из-под мешковины, тонкие как тростинки, в пятнах грязи и с нитями проступивших вен. На босых ногах – ссадины, припорошенные пылью, а на голове все то же кудрявое гнездо темно-русых волос. У него бескровные губы и нос «картошкой», и он разительно отличается от своей прошлой ипостаси, но Джон все равно его узнает – узнает ощущение, когда сама душа покрывается инеем…
И глаза – бесцветные – в мальчишке вообще нет ни капли теплых красок, только холодная, мертвенная бедность,как в старом черно-белом кино. У Ватсона екает сердце, а ребенок вдруг медленно протягивает к нему руку. Теперь взгляд меняется – становится требовательным, и пальцы протянутой ладони подрагивают. Джон распахивает глаза и наверняка бы отшатнулся, если бы уже не опирался на стену – ведь ребенок больше не просвечивает… «Он материальный», – осознание ошпаривает кипятком, и расслабляться еще слишком рано.
– Как ты сюда попал? Тебе нельзя здесь быть,– Густав опускает руку, но все еще крепко сжимает нож. Смотрит хмуро и настороженно. Джон и Брэд вздрагивают от его голоса, а ребенок переводит взгляд на Хиддена.
Ватсону кажется, что в мертвом взгляде на секунду мелькает удивление, но почти сразу же его место занимает злость. Мальчишка сводит брови к переносице, щурится, а потом приоткрывает рот – как будто собирается ответить. Но не произносит ни звука – застывает изваянием с протянутой рукой, а потом крупно вздрагивает всем телом. Джон с Брэдом и Густавом на рефлексе напрягаются и поддаются вперед, ожидая чего-то, но ребенок по-прежнему молчит, а мгновение спустя вдруг начинает стремительно таять в воздухе. Несколько секунд, и его фигура становится едва различимой. Туманной, как взвесь воды в воздухе перед рассветом. Которую так легко разгоняет поднявшийся ветер, и которая прямо сейчас «утекает» в распахнутую дверь наружу. Еще несколько ударов сердца, и позднего неожиданного визитера как будто никогда и не было. Как будто он вообще никогда не существовал…
– Какого? – еле выдыхает Брэд, а Густав тут же бросается к выходу.
У Джона подкашиваются колени, и он тяжело опускается на ящик. За окном слышатся шаги Хиддена, и Грин спешит к нему, но уже через пару минут они возвращаются. Грин кусает губы, а Густав хмурится все больше.
– Вот и не верь после этого в «страшные сказки»… – он ворчит точно так же, как и пять минут назад, когда ругался с Грином, но в его голосе отчетливо слышится подавляемый гнев. Не паника, как у Брэда.
– Это мы сейчас призрака видели?!
– Нет, матушку твою, – язвит Хидден, усаживается обратно за стол с картами и допивает оставшийся виски. – Призрака, может, а может, кого другого – ты недостаточно у костра наслушался?
– Матерь Божья… – сипит Брэд, тоже садится и нервно трет глаза, все еще не веря увиденному.
Они молчат несколько минут, пытаясь осознать произошедшее: Джон не может побороть ступор, Грин продолжает дергаться, а Хидден сосредоточенно крутит в руках нож и вдруг невесело хмыкает:
– Док… кажись, он по твою душу приходил.
– Что? – Ватсон отмирает и оглядывается на Густава. Что? О чем он, черт возьми, говорит?
– Ну, если вспомнить то, о чем трепался Уго в прошлом году, и о чем молчал ты… – многозначительно отвечает Хидден. – Кажется, это больше не «мираж».
– Что тогда? – встревает Грин, и Густав пихает его локтем.
– То, что не все местные легенды – только легенды. Особенно, в эту ночь, – он вдруг улыбается шире, а Брэд поднимается на ноги.
– Чушь! Я в это не верю! – он сердито топает в казарму, и Ватсон остается наедине с радующимся неизвестно чему сослуживцем.
– Тут и верить не надо, достаточно видеть, – Хидден достает термос с чаем и наполняет две мятые алюминиевые кружки.
– Говоришь со знанием дела, – Джон стискивает пальцы на теплом металле и все еще глубоко дышит, справляясь со внутренней дрожью.
– Джон, война – это забытое Богом место. Почему бы тут не шалить нечисти? – Хиддену недавно выбили правый резец и раскроили губу в драке – оттого его улыбка кажется весомее и почти зловещей.
– Я скептично к этому отношусь, – кажется, Джон сам себя пытается в этом убедить.
– Как бы ни относился, – Густав пожимает плечами. – Это просто происходит с тобой. И любое твое объяснение может оказаться правдой наравне с любым невероятным предположением.
Ватсон качает головой, пьет чай и медленно согревается, а Хидден подцепляет пальцами цепочку и вытаскивает из-под майки крестик, что болтается вместе с жетонами.
– Бабуля у меня эти «сказки» очень любила…
Джон бы тоже посмеялся над увлечением суевериями, если бы только что не стал свидетелем проявления паранормального. Шутка ли – чертов «исчезающий» мальчик! Это какой-то фокус. И Джон бы в него поверил, если бы ребенок не был одним и тем же. Да, выглядел, до странности, моложе, чем в прошлом году, и волосы были темнее, но определенно, они уже виделись. И если первый раз можно было принять за иллюзию, обман зрения, но не теперь – когда ребенок выглядел материально, предстал перед ними под электрическим светом и даже вел себя, кажется, осознанно.
Джон пытается объяснить это хоть как-то, но ни одного вразумительного варианта так в голову и не приходит. Они с Густавом молчат еще порядка десяти минут, но когда Ватсон поднимается на ноги, Хидден предупреждает:
– Джон, как бы он тебя ни просил, не вздумай ничего ему давать.
– Ты сейчас серьезно? – Ватсон все еще ничего не понимает. Это вообще осознать не так-то просто, и его поражает спокойствие друга.
– Более чем, – кивает тот, встречаясь с ним взглядом. И во взгляде этом явный намек на то, что они еще не раз об этом поговорят. Может, не с Брэдом, но с Густавом точно.
Остаток ночи Джон, конечно же, проводит без сна. Ворочается на койке, будто та засыпана крупным песком – тело колет нет-нет, да возвращающимся страхом. Он прислушивается к звукам снаружи, вздрагивает, когда кто-то из бойцов во сне всхрапнет слишком громко, а поднявшийся ветер и вовсе вызывает новые волны мурашек по коже. Ватсон ругает себя последними словами – он уже давным-давно не маленький мальчик, чтобы прятаться от «подкроватных» монстров под одеялом – но позволяет этому страху остаться с ним до утра. Это как с паршивым киношным ужастиком – вместе с друзьями смотреть смешно, а вот когда остаешься наедине с темнотой – приходится прикладывать усилия, чтобы остановить расшалившееся воображение. Джон воспринимал такой способ «пощекотать нервы» детским, глупым, но отчасти забавным. А вот когда, как и сказал Густав, в этом Богом забытом месте адреналина тебе хватает с лихвой, то любые гипотетические ужасы уже не страшны. Они просто абсолютно нелепы по сравнению с тем, когда рядовых тебе приносят по кускам в ведре.
Утром Ватсон может только горько усмехнуться своему отражению в зеркале: синякам под глазами, бледности вместо загара и щетине, что на волевом, но до смерти усталом лице смотрится, как на последнем бродяге. Он приводит себя в порядок и старается не думать о ночном инциденте – днем у него все еще будет много работы, и стоит сосредоточиться на ней. А вот когда он выспится, тогда, может быть, что-нибудь и решит.
Но ни через день, ни через два, ни через неделю рациональное объяснение не появляется. Джон не может принять свершившийся факт без каких-либо внушительных доказательств, а потом понимает, что все доказательства в таком деле – это ненадежные свидетельства очевидцев да весьма сомнительная «теоретическая база» в виде баек, легенд и преданий. Пусть даже и весьма обширная.
– Док, а ты, я смотрю, совсем себе голову сломал? – Густав усмехается, подставляя ему распоротый колючей проволокой локоть.
