Как сквозь вату он слышит возбужденную толпу, поднявшую головы к небу и любующуюся фейерверком. Джон на чужих лицах видит только красные и малиновые отсветы расцветающих под облаками залпов. Чувствует, как дрожат руки, как озноб пробирается по спине и достигает костей, как разряженный промозглый горный воздух проскальзывает мимо рта, заставляя его задыхаться, но он упорно шагает вперед не оглядываясь. Он срывает с себя маску и отправляет ее в первую же урну, а сам вместо квартиры идет в ближайший паб – ему нужен стакан виски, искусственное тепло чужого помещения и другая толпа – та, которая больше не будет притворяться ни мертвыми, ни живыми.
Утро встречает его головной болью – за одним стаканом последовал второй, а потом и вся бутылка, но он рад, что все-таки на Бейкер-стрит, а не в незнакомой спальне какого-нибудь случайного любовника. Кривясь, Джон прогоняет сквозь себя воспоминания о прошедшей ночи и тяжело вздыхает – он сделал свой выбор – теперь придется научиться с ним жить. Гнать любые возникающие сомнения, не позволять себе прокрастинировать или находить новые причины для самоедства. Он всегда считал себя решительным человеком и не хочет жалеть ни об одном принятом решении. Он не будет ни о чем жалеть. Он уже научился жить с этой болью – теперь придется научиться жить с тоской, с обманутыми надеждами и с мечтами, что никогда не исполнятся.
Он растирает лицо, тяжело поднимается с дивана, до которого успел добраться в беспамятстве, и идет принимать душ. Завтрак из кофе и аспирина, замерзшие лужи по пути на работу, простуженные пациенты, ужин с миссис Хадсон жареной уткой и ночь, наполненная отрывистыми кошмарами, истомой и новой болью к утру – жизнь Джона Хэмиша Ватсона больше ни в чем не меняется. Даже если он не может сказать, что это ему нравится. Даже если однажды в его мире все же начинают происходить изменения.
Первой «ласточкой» становится Мэри Морстен – Джон видит ее жалость к искалеченному коллеге, ее интерес – к мужчине, ее отчасти самонадеянную уверенность в собственной способности спасти любого «страждущего». В Джоне спасать нечего, но он решает потворствовать этой ее уверенности и соглашается на наигранно смущенное приглашение вместе пообедать в перерыв, когда у них совпадают смены. Почему нет? Обыденность включает в себя отношения, семью, детей, домик загородом и совместную старость. В большинстве случаев. Кто Джон такой, чтобы отказываться? Он уже целый год плывет по течению, позволяя нести его туда, куда желает поток, а не он сам. У него нет сил на сопротивление этому потоку, но он и не хочет сопротивляться. Вот только через пару месяцев и пару невинных скучных свиданий, в Сочельник Ватсону снится ночное звездное небо над белоснежными вершинами гор, а в нем – малиновые переливы и игра света. Он просыпается в холодном поту и до самого утра заставляет себя перестать вздрагивать от каждого чуть слышного шороха и наконец поспать, но у него ничего не получается. А на следующею ночь сон повторяется опять. И на третью, и на четвертую, и через неделю, и через две.
Джон пьет теплое молоко с медом перед сном, принимает горячую ванну, глотает снотворное горстями, потом запивает его виски, считает призрачных овец, что один знакомый старик пасет на скудных каменистых пастбищах – ничего не помогает. Малиновое «северное сияние» продолжает просачиваться в его сны даже тогда, когда Ватсон находится чуть ли не на пороге комы. И оно же заставляет Джона вспоминать другие способы борьбы с навязанным сном. Более специфические. В очередной выходной он чуть ли не силой вытаскивает Гарри на свежий воздух и ведет на барахолку, а сестра проклинает его в тысячный раз, посылает к черту, а на рынке и вовсе крутит пальцем у виска – Джон чокнулся, если думает, что какие-то обереги заставят ее бросить пить. Но Ватсон здесь не ради этого. Точнее, он здесь не только ради сестры – для себя – в первую очередь, а ей стоит хотя бы немного проветриться и вспомнить о том, что мир вращается не вокруг бутылки. Не вокруг ушедшей жены – как и не вокруг умершего «сверхъестественного» любовника, как в случае ее брата. Им уже давно пора начать жить заново.
Он говорит ей об этом, разглядывая развешенные на подставке ловцы снов. Он разрешает ей считать себя сумасшедшим, напоминая, что он отчаялся точно так же, как и она. Но если Гарри может только тонуть в выпивке, то у Джона чуть больше способов, как справиться с меланхолией. По крайней мере, он хочет так думать. Гарриет странно на него смотрит, а потом пожимает плечами – ее брат – «стойкий оловянный солдатик» – он думает, что ничего его не возьмет, а вот она знает, что от «солдатика» того осталась только одна оболочка. А внутри – разруха – нечем бахвалиться. Но она вздыхает еще раз, помогает выбрать самый пестрый ловец, увешанный несметным количеством перьев, костей, камней и ракушек, а потом позволяет отвести себя в ближайшее кафе. От чего бы Джон ни бежал, с чем бы ни пытался справиться, во что бы ни превратилась его жизнь, но Гарри знает, что он, так же, как и она, все еще предпочитает себя обманывать – тем, что все однажды у них будет хорошо.
Самообман или первая робкая надежда на «выздоровление», Джон предпочитает не определять. Ему хватает того, что ловец помогает избавиться от повторяющего сна – это несказанно радует. Миссис Хадсон, конечно же, удивилась этому монструозному оберегу, но комментировать поступки Ватсона не стала. Если это заставит дорогого постояльца хоть немного поспать, то она уж точно не будет иметь ничего против того, чтобы удариться в суеверия. Теперь Джон может проспать несколько часов подряд, а потом проснуться, будто от тычка под ребра, и снова неглубоко задремать до утра. Чем бы это ни было – его тоской или навеяно «потусторонним», он знает, что может справиться. Он может начать снова посещать психолога, рассыпать соль по углам, а над входной дверью повесить подкову – раз уж Джон решил начать с нуля, то сделает это непременно.
Даже если этому его желанию активно «мешают» – вместо кошмаров по ночам его теперь преследует озноб. Джон грешит на неисправности в системе отопления и укрывается пледом поверх одеяла, а под утро все равно не может сдержать дрожь – как будто кто-то открыл окно в его комнате. За которым достаточно ощутимый мороз по ночам и редкий снег. Ватсон фыркает про себя и не собирается простужаться. По вечерам он греется у растопленного камина, читает книги или медицинские статьи в интернете, пьет неизменный чай и отвечает на редкие звонки от Лестрейда или Мэри. А однажды слышит стук. Глухой одиночный удар – как будто полупустая картонная коробка упала с антресоли. Звук идет из комнаты Шерлока, и в первый раз Ватсон здорово перетрухнул и почти минуту стоял под дверью, прислушиваясь. А когда вошел, то не обнаружил ничего упавшего или разбитого – все было на своих местах. На следующий вечер звук повторился – точно такой же, но в другое время. И на третий день, и на четвертый – Джон больше не ходит проверять и привыкает – что бы это ни было, его это больше не касается. Потом появляется клекот в трубах отопления – как будто мышь пробежала до поворота трубы и спрыгнула в невидимую щель между плинтусом и паркетом. Джон усмехается снова – так вот откуда перебои в системе отопления и разница температур. Что ж, все объяснимо, и он может это стерпеть.
Потом начинают двигаться шторы – как бы тщательно он ни закрывал их вечером, утром они всегда распахнуты. Дверцы кухонных шкафчиков отвратительно скрипят все до одной – Ватсону приходится потратить целый час, чтобы хорошенько смазать петли. Последняя ступенька лестницы оказывается то выше, то ниже, норовя уронить с ног, а уж когда череп снова начинает взирать на доктора пустыми глазницами, Джона и вовсе тянет истерично расхохотаться. Что же это? Неужели это вернулось на Бейкер-стрит? Или это Шерлок, отвергнутый, незримой тенью поселился в их квартире? Он, что же, решил вынудить его? В пору действительно смеяться. До икоты. Вытирая слезы с глаз. Разбивая кулаки о стены в гневе. И Ватсон ожесточенно усмехается – нет уж, раз он однажды принял решение, то не отступится от него. Это может попробовать взять его хоть измором, а Джон больше не поддастся на чужие завуалированные уговоры.
