***

Заторможенное, «анабиозное» состояние Джона длится все лето. Он то задыхается от жары, то проклинает влажность и низкое атмосферное давление, что заставляет его простреленное плечо постоянно болезненно ныть. Раздражать дополнительной, надоедливой болью и принимать двойную дозу анальгетиков. Конец августа выдается особенно теплым и засушливым, а знакомая медсестра из приемного покоя, Мэри Морстен, приносит Джону букет заново зацветших одуванчиков. Она рассказывает, как замечательно провела выходные за городом – на свежем воздухе, в тишине и покое, а Ватсон снова про себя усмехается – нет, он больше не будет ассоциировать каждую мелочь со своей прежней жизнью. Та закончилась, не успев начаться. Теперь у Джона другая – абсолютно нормальная. Чувствовать боль и горечь утраты – это нормально. Любить полевые цветы, детский смех и хорошие книги – тоже, так почему бы Джону не оставить все это и не прекратить искать подвох везде и всюду? Он хочет попытаться. Даже тогда, когда находит букет отвратительно увядшим на следующее же утро. Пусть. Ничего из того его больше не касается, и он не будет вспоминать, не будет бояться и ждать осени с очередными сомнениями. Шерлок не вернется.

Шерлок не вернется – эта простая мысль наводит Джона на еще одну – пожалуй… пожалуй, он не хочет, чтобы тот возвращался. Нет, не так – пожалуй, он не хочет, чтобы Холмс возвращался к нему. Он не хочет больше боли. Он вдруг очень отчетливо понимает, что больше не хочет никаких односторонних сделок – ни марионеток, ни кукловодов. Джон безумно устал от этих игр, спектаклей и драм, что детектив устраивал порой не по разу на дню. И если… если на новый Хэллоуин им опять предстоит встреча, то у Ватсона будет только один ответ. Он однажды похоронил свою любовь и не хочет, чтобы ее вдруг оживший труп начал смердеть, вопить или преследовать его, продолжая отравлять жизнь.

Осенью он изредка выглядывает в окна гостиной – в поздних сумерках под оранжевыми фонарями на другой стороне улицы он видит еле различимую тень. Силуэт человека, что стоит в круге света от фонаря. Ждет, когда откроется букинистическая лавка, ловит такси или у него назначена встреча с такой же тенью – Джону плевать. Он отворачивается, задергивает шторы, а в особенно прохладные дни разжигает камин. Он устраивается в кресле с книгой – справочником по ядовитым растениям или с философскими вывертами Канта. Иногда к нему поднимается миссис Хадсон, и они проводят вечер с ее черничными кексами у телевизора – за просмотром глупых викторин под едкие комментарии домовладелицы. Джон почти привык к этой своей новой жизни – дыра внутри него покрывается пылью, паутиной и пеплом, наполняется писком мышей, крошками от печенья и пустыми блистерами от таблеток, зарастает мхом, рутиной и бугристой соединительной тканью – она больше не пуста. Жизнь Джона больше не пуста – оказалось, что камни, осколки, выжженное пепелище – это тоже своеобразный мир с соответствующим наполнением. Там тоже можно жить. Так тоже можно жить. Поэтому Ватсон не ждет нового Хэллоуина, но он знает, что будет делать в этот день.

Он меняется сменами с коллегой и с утра уезжает к Гарри. Заставляет ее приняться за уборку, игнорирует похмельную ругань, сливает весь найденный алкоголь в раковину, пока сестра принимает душ, а потом помогает с обедом. Джон знает, что вывести ее из запоя не так-то просто, но он регулярно пытается, хоть и без энтузиазма – может быть, однажды, она действительно одумается и перестанет срываться из-за каждых несложившихся отношений. Сестра эти попытки принимает с сарказмом, советует Джону засунуть в задницу первому встречному свой нимб, а на нее перестать смотреть как на неразумное дитя. Джон и не думал, но он делает все это просто потому что может – потому что это – та же рутина, как его работа в больнице, утренний кофе, больное бедро миссис Хадсон и вся его жизнь. Ни много, ни мало.

Вечером они присоединяются к праздничному шествию по улицам города, посещают ярмарку и не очень-то стараются не потерять друг друга в толпе. Гарри ищет кого-то, кто продал бы ей не тыквенный сок, а Джон доволен уже тем, что не остался в пустой квартире. Он не хочет думать, кто бы мог прийти к нему в этот день, что могло бы произойти и что бы он увидел – сегодня, на этом празднике он хочет только фальши, наигранности и бутафории, а не новых надежд, заверений неизвестно в чем или «сделок с Дьяволом».

В первом же лотке он покупает разукрашенную маску. Не мудрствуя лукаво, выбирает оскаленную пасть оборотня и тут же вспоминает ночь на афганском кладбище и «прятки» от призраков. Если подумать, то маскарад – тот же способ скрыться – в толпе других «чудовищ» одно конкретное его может и не найти. Если, конечно, будет искать. Если, конечно, для него смерть от передозировки – это опять не конец. Вот об этом не стоит думать точно, и Джон убеждает себя тем, что это всего лишь предосторожность.

Он находит Гарри в толпе со стаканом пива, в ведьминской шляпе и в компании двух девушек, наряженных черными кошками. Сестра смеется, пряча поплывший взгляд и подрагивающие губы, и Ватсон вздыхает с грустью – это слабое утешение для того, кто устал обжигаться, но может быть, хотя бы несколько часов она сможет побыть счастливой. Он надеется, поэтому оставляет ее развлекаться, а сам продолжает курсировать от аттракционов к продавцам сладостей, от тематических выставок к небольшим сценам с импровизированными выступлениями, от конкурсов костюмов к тиру. В полночь он оказывается в толчее у огороженного костра – группа актеров ставит сцену сожжения ведьмы, а Ватсону вдруг становится дурно от запаха гари, напыщенных речей и притворных криков с просьбами о помощи вперемежку с проклятиями. Он слишком хорошо знает, что такое смерть.

Джон отходит подальше от действа, пытается отдышаться и оглядеться в поисках разносчика воды и соков, а вместо него натыкается взглядом на знакомую фигуру… Всего в паре десятков футов от себя – угловатое, тощее тело, угадывающееся под мешковиной, и копна буйных кудрей. Джон вздрагивает всем телом, сглатывает пересохшим горлом и как-то отрешенно отмечает выбивающиеся из привычного образа детали: на мальчишке, помимо туники, рваное пальто в заплатках явно с чужого плеча, на босые ноги надеты разные ботинки – на правом полуоторвана подошва, а левый – на несколько размеров больше, а на лице у него маска Пьеро – донельзя грустного, с типичными ломанными бровями и нарисованными каплями слез. Ну что за фарс! Мальчишка протягивает Джону руку – из-под длинного рукава торчат только кончики пальцев – а тот, заглядывая в черные прорези глаз маски, только хмыкает и категорично качает головой: нет.

Нет, больше никаких сделок, никаких встреч, никакой любви и смертей. Он умер вместе с Шерлоком, и если тот «по волшебству» может оживать, то с Ватсоном это не сработает. Однажды его уже растоптали этим обманом, выпотрошили и оставили выживать в одиночку – больше он не вынесет. Как бы сильно он ни хотел, чтобы Шерлок был жив, как бы ни умолял его об этом долгими бессонными ночами, но своей жизни рядом с ним он больше не представляет. Он больше не верит этому существу. Он больше не верит себе – в то, что сможет довольствоваться малым. Он больше не верит в то, что они однажды были счастливы и могут быть счастливы вновь. Все закончилось – того, что Джон мог дать Шерлоку, у него больше нет. Нет ни сил, ни желания жить по-другому, ни самой жизни. Майкрофту и правда стоит поискать брату другого «донора»…

Маска на его жест застывает, рука продолжает висеть в воздухе, а в глазницах, Джону не кажется, мелькают красные блики. Но он продолжает стоять на своем, снова качает головой, а выждав еще десяток секунд молчаливого противостояния взглядов, разворачивается и медленно уходит сквозь поредевшую толпу. Хромая, тяжело опираясь на трость, с перевернувшимся вновь миром и снова абсолютно мертвым внутри. Шерлок будет жить, как только найдет себе новую «пищу», а Джона уже ничто не спасет. Он хочет забыть об этом дне навсегда, хочет надеяться, что встреча была последней, хочет прийти на Бейкер-стрит и пустить пулю себе в лоб – сегодня для него все это наконец закончилось.