Это же он говорит Грегу. Через несколько недель тот вытаскивает его в паб, украшенный гирляндами и мишурой, а Ватсон только горько вздыхает – зачем они здесь? Это же – «пир во время чумы» – ни Ватсону, ни Лестрейду лучше от этого не станет. Лишь секундное облегчение – как от первой затяжки сигаретой, укола глюкозы и жестких, неудобных ботинок, в которых ходили целый день, а потом сняли. Ни Ватсону, ни Лестрейду больше никогда не стать по-настоящему счастливыми – фальшивая алкогольная радость всегда будет мимолетной. Грег соглашается с ним, и из паба они выходят на улицу – бродят под начавшимся снегопадом, а потом греют руки о стаканчики с кофе в первой попавшейся забегаловке. Лекарства от этой «болезни» нет – они просто будут медленно умирать.

Миссис Хадсон заглядывает в гостиную по несколько раз на дню. Всегда приносит с собой чай на каких-то травах, а Джон все еще предпочитает самый простой, черный. В первые дни ему было очень тяжело здесь находиться. Еще тяжелее было возвращаться. И он даже хотел подыскать себе какое-нибудь другое жилье и съехать, но Марта вцепилась в него мертвой хваткой: просила остаться, не оставаться в одиночестве и ее не оставлять, забыть о деньгах и обязательствах. Она не хотела, чтобы Бейкер-стрит снова стала пустой, но Джон ведь и так напоминает лишь тень от самого себя, а бойкая домовладелица снова хмурится – это место ничем не хуже любого другого – боль не станет меньше ни в Бартсе, ни в Скотланд-Ярде, ни в казенной комнатушке, что государство выделяет ветеранам войны. Боль – она внутри Джона, все его воспоминания все еще вместе с ним – в стенах, ставшими родными, они не изменят своей разрушительной силы, и Ватсон остается.

От затяжной бессонницы ночами он бродит по гостиной. Хромая и упиваясь вернувшейся психосоматической болью, как последний мазохист. Он прячет скрипку в футляр, а пистолет – в ящик стола на кухне. Череп отворачивает глазницами к стене, а рисунки на обоях пытается вывести. Он выбрасывает все части тела, что находит в холодильнике, химическую лабораторию складывает по коробкам и антресолям, а образцы пепла находят пристанище в старом чемодане под кроватью. Он не пытается ни о чем забыть, пряча напоминания с глаз, он учится жить в том мире, где ничего этого больше нет. А может быть, никогда и не было? Из-за усталости Джон уже плохо понимает, что в этой реальности реально, а что – навеяно коротким дурным сном.

Вся его теперешняя жизнь похожа на этот дурной сон – скучная, обыденная, тоскливая и болезненная. Ничто его больше не отвлекает, ничто не радует и ничто не тревожит. Это жизнь совершенно обыкновенного врача, прошедшего войну, а теперь коротающего свои дни на гражданке в скуке и праздности. Он – типичный обыватель большого города с типичными потребностями: есть, работать, любить. На еду ему теперь плевать, любить он больше не сможет, и только работа заставляет его вставать по утрам с постели. Приходить в больницу, осматривать пациентов, выписывать рецепты и брать дополнительные смены. В работе он забывается. Для того, чтобы работать ему не нужно сердце.

Грег приходит раз в неделю – вытаскивает на символическую пинту пива и каждый раз спрашивает Джона о самочувствии. А Джону нечего ответить – он себя не чувствует – от боли все нервные окончания давно ссохлись и истлели. Джон выжжен изнутри – Грегу ли не знать. Но тот все равно спрашивает, пытается разговорить, заставить хоть на что-то переключиться. Лестрейд ни разу не упоминает Майкрофта, и Ватсон безмерно за это благодарен, поэтому они обсуждают прошедшие матчи в Лиге, однообразных Джоновых пациентов и бумажную волокиту, что терзает Грега. Но еще чаще они просто молчат – смотрят за окно или разглядывают посетителей, упираются друг в друга коленями и пьют не чокаясь. Они все еще поддерживают друг друга, но спасти уже не пытаются.

В начале весны Лестрейд в очередной раз приходит на Бейкер-стрит. Падает на диван без сил, что-то неразборчиво стонет, а Джон, заметив черные круги под глазами, может предложить ему только чай с молоком, несколько сэндвичей и анальгетики – на выбор. Грег не отказывается ни от чего и проклинает свою работу уже наверное в тысячный раз.

– Джон, посмотри дело, а? Может, ты что-то заметишь… У меня уже никаких сил нет… – просит Грегори, и это впервые, когда он упоминает его вторую работу.

– Ты же знаешь, что я не занимаюсь этим больше, – Ватсон качает головой, чувствуя, как от одного упоминания, по плечам, локтям и ладоням проходят слабые непроизвольные мышечные спазмы. – И никогда не буду…

– Я прошу тебя, – Лестрейд поднимает на него глаза, прекрасно осознавая, что друг никогда не согласится на повторение того, чем занимался прежде. Он никогда к этому не вернется. Но Лестрейд говорит не об этом. – Просто посмотри. Мне нужен свежий взгляд – любая мелочь, любая неточность, любая пылинка, что привлечет твое внимание. Мне просто нужна зацепка…

Он действительно почти в отчаянии, вымотанный до крайности, нормально не евший и не спавший уже очень давно, и только поэтому Джон берет бумаги в руки. Просматривает отчеты, заключения экспертиз, фотографии и протоколы осмотра места преступления – пять жертв, не связанных друг с другом, пять смертей без какого-либо явного мотива, десятки подозреваемых, сотни улик и ничего, что могло быть дать ответ на один конкретный вопрос. Джон ловит себя на мысли: посчитал бы Шерлок это дело стоящим или с порога кричал бы «скука», и мысленно горько усмехается – гадать бесполезно. И поэтому Ватсон вчитывается в лаконичные строки внимательнее, еще раз просматривает фото и пытается сосредоточиться на логике и дедукции. И тоже не видит ничего, что могло бы помочь расследованию. Кроме единственного.

– Бумажник последней жертвы. Его ведь нашли под столом? Не думаю, что он сам туда попал. Значит, его брали в руки, а потом выкинули. Искали деньги? Нет, ценности не тронуты, значит, искали что-то еще, – Джон медленно проговаривает цепочку своих умозаключений и пожимает плечами. – Извини, Грег, это все, что меня насторожило.

Тот кивает, тоже еще раз просматривает отчет, а потом убирает документы.

– К черту. Потом. Можно я посплю у тебя немного?

Джон кивает, приносит плед и подушку, а сам поднимается к себе – спальню Шерлока он больше не посещает. Миссис Хадсон делает там уборку иногда, а Ватсон больше не вспоминает.

Ни о чем не думает, ничего не хочет, живет по уже когда-то выверенному распорядку, заставляя себя не реагировать на что-либо, что было связано с Холмсом. Но еще через неделю возвращается Грег – с подбитым глазом, сломанным запястьем и пойманным душегубцем.

– Ты представляешь, Джон? Чокнутый ловил их на анонимных встречах: алкоголиков, больных СПИДом, переживших развод и тому подобных. Он ненавидел их, считал слабыми и жалкими – ищущих помощи, – Лестрейд морщится, пока Ватсон меняет испачканный пластырь на рассеченной брови. – Гребанный ублюдок! А ты – молодец – псих забирал у жертв жетоны участников встреч, составляя коллекцию, – в бумажнике последнего был такой – парень ходил в группу поддержки тем, кто потерял родных и близких по вине…

Он осекается на полуслове, но Джон уже догадался.

– По вине наркотиков? – договаривает тот, и Лестрейд, чертыхнувшись, кивает, а Ватсон усмехается.– Надо бы и мне сходить…

А потом его улыбка становится шире, и он начинает задушено хихикать, поняв всю абсурдность этого совпадения. Грегори неловко улыбается следом, и Джон не может сдержаться – смеется громко, заливисто, истерично, до слез – еще раз увидев всю эту ситуацию со стороны.

Лестрейд сжимает его плечо в новом жесте поддержки, пережидает приступ, а потом ведет в первый попавшийся паб. Он больше не приносит ему дел и не просит помощи «взглядом со стороны». Он знает, что у всего есть свой предел, и даже такой несгибаемый, сильный и стойкий человек, как Джон Ватсон, такого предела достиг. Незачем будить еще какое-нибудь лихо, и полицейский останавливается на мирных посиделках с алкоголем, а не на изощренном избиении лежачих. В конце концов, Ватсон ни словом не упрекнул его отношение к Холмсу-старшему, и Грег будет благодарен как сможет – хотя бы один вечер в неделю Джон будет не одинок.