Ватсон сочувствует ему от всего сердца, сжимает чужие плечи и заглядывает в глаза, но Грег только отмахивается – он знал, на что шел, предполагал, что будет только постель, предупреждал, что доставит себе только боль, если влюбится. Вот только эти знания ничем не помогли – от них не стало лучше. Не больнее и не спокойнее. Он и отказаться от этих отношений не может, и себя не может заставить прекратить чувствовать. Все, что он может – просить Джона не привязываться слишком сильно, не увязать в этом слишком глубоко, не приносить себя в жертву этим отношениям. Никто от этого не выиграет, а «скомпрометированная» сторона еще и проиграет. Ватсон обещает поостеречься и прислушаться к его словам, но у него, конечно же, ничего не выходит.
Он падает как будто в омут с головой. Как будто опускается все дальше и дальше в пекло. Обжигается, горит изнутри, но все еще наслаждается этими чувствами. Шерлок открывается ему: смотрит без опаски и без предубеждений, легко идет на контакт и притормаживает, когда его эго начинает заносить, слышит и слушает, целует и отдается сам. Все с тем же жаром, любопытством и страстью. Все с тем же желанием взять от Джона все, если не больше. Вот только как Грег и предупреждал, одного интереса все равно будет мало. Ватсон держит «руку на пульсе» и именно поэтому он замечает тот момент, когда Холмс все-таки пресыщается. Проходит всего-то каких-то полгода.
Джон привыкает к предрассветным теням, что пляшут по потолку – силуэт чего-то, похожего на кошку, становится их домашним питомцем. Джон протирает череп и болтает с тьмой в его глазницах, когда Шерлока нет рядом – череп определенно скучает вместе с ним. Джон любуется танцами огоньков в камине, благодарит неизвестно кого за закладки на искомом месте в книгах, беззлобно ворчит на раскиданные невидимками подушки и умиляется одуванчику, вдруг выросшему в его шкафу под колючим свитером – свитер когда-то дарила Гарри, а одуванчики он любит с детства. Он привыкает к сонному Шерлоку, что сопит ему в шею, иногда толкает во сне острыми коленками, а утром сжимает до хруста и целует под душем, пока они оба не начинают синеть от нехватки кислорода. Ватсон привыкает к усталости после секса, к легкой тошноте от кофе, к периодическим носовым кровотечениям – всего лишь небольшая анемия от переутомляемости.
А Холмс привыкает к тому, что может брать от Джона все, что хочет, и тогда, когда хочет. Будь то тело, сердце или душа – поцелуи, чашки кофе, пластыри на ссаженных костяшках, плед на диване, точный комментарий в нужный момент, шутливый подзатыльник или гневный окрик за издевательства над полицейскими. Очень быстро все это – забота, ласка, внимание, сопереживание, тепло, привязанность – все, что Джон отдает безвозмездно – становится для Холмса в порядке вещей. И Джон бы может и не был против, но все равно однажды замечает разницу – он эти отношения ценит, а Шерлок – нет. Как будто Холмс однажды получил согласие и с тех пор присвоил его себе. И опять же – Джона это устраивает, но только до того момента, как Холмс перестает видеть разницу: он пользуется доктором, как микроскопом – обезличено, равнодушно, готовый в любой момент заменить. Как будто Шерлок просто выучил порядок действий – тот, которому Джон предложил попробовать следовать – и следует ему на автомате. То есть утренний поцелуй – не пожелание и не ласка – ритуал для поддержания отношений. Чужая чашка – не проявление заботы – прихоть, с которой согласились. Подзатыльник, комментарий и просьба «не доводить до греха» – уступка, на которую можно пойти. Как будто секс – рутина – еда для поддержания жизни.
Грег был прав: понимать, что ты – череп, микроскоп, синильная кислота или пепел от сигареты, действительно больно. Даже тогда, когда Ватсон осознает, что так и должно быть. Шерлок ведь все еще не человек, и для него в этом непривычном мире среди непривычных вещей, люди – не более чем один из исследуемых объектов. Шерлок просто не видит разницы между местом преступления и другом-соседом-любовником – пища для ума, тела, духа. Джону неистово больно это осознавать, но он утешает себя тем, что это – тот максимум, что Шерлок может ему дать. Единственно возможный для него во всех планах – и по-человечески, и от «призрака». Он подозревает, что такие, как Холмс, просто не имеют возможности любить, и в таком случае, хочет верить, что однажды тот не встретит кого-то, ради кого его сердце забьется быстрее или кто подарит ему такую возможность. Того, кто будет важным сам по себе, кто станет важнее всего, кто станет всем. Конечно же, Джон ошибается.
Во всех своих чаяниях и надеждах. Он чувствует, как Шерлок от него ускользает. Как мирные утра превращаются в монотонные бормотания над газетой, диван занят безраздельно, выезды к Грегу не спонтанные, а рутинные, прикосновения – реже, поцелуи – сухие, взгляды – в сторону… Джон знает, что это – еще не банальная скука, что «пресыщение» еще не дошло до стадии аллергии, и он пытается что-то исправить: быть мягче или, наоборот, грубее, изобретательнее в постели, ненавязчивее или внимательнее, остроумным или, порой, жестким. Помогает ненадолго, иногда, буквально на пять минут, и вот тут Джон уже не выдерживает и задает Шерлоку конкретный вопрос: что происходит? Что происходит с ним и с ними? Холмс, конечно же, не видит ничего необычного. Все по-старому, и в этом он не врет, но что же тогда появилось нового в этих отношениях? Что сделало их такими? Или, может быть, кто? Может быть, дело Ирен Адлер занимает Шерлока куда больше, чем он хочет показать?
Джон не собирается поддаваться на манипуляции этой женщины, не верит ни одному ее слову, взгляду и жесту, но не может не признать, что познакомился с ревностью. Да, Шерлок всегда был увлекающейся личностью, но меньше всего он похож на того, кто с легкостью меняет любовников. Хотя… если те для него всего лишь «пища», то, возможно, он просто экспериментирует? Проверяет, любой ли партнер подходит в этом качестве и изменится ли от этого «вкус»? Джон не хочет быть просто пищей, но скорее всего он – именно та самая надоевшая овсянка. Холмсу становится обыденно, скучно и тошно. Наверняка он хочет чего-то еще… «Перца», «щепотку соли» или «кусок масла».
Теперь Джону самому тошно, но как бы он ни пытался вытрясти из Шерлока правду, а тот продолжает упираться. Продолжает прижиматься к его спине по ночам, продолжает ворчать и огрызаться на полицейских, продолжает изредка целовать в щеку и исчезать с мест преступлений. Но с каждым разом все это – отрешеннее, равнодушнее, со скучающим выражением лица. И Джон больше не знает, что делать, чтобы вернуть ту страсть, того Шерлока и то счастье, которое они однажды друг другу подарили. Шерлок научился быть влюбленным и получать удовольствие, но не научился любить.
К осени все становится в разы хуже: Холмс то все чаще раздражен, то меланхоличен, то озлоблен. Скачки настроения происходят спонтанно, без видимых причин, но всегда бурно. Джон все еще пытается разговорить Шерлока, а тот в ответ ярится – не отмалчивается. Он предупреждал, что все «потребности» Ватсона, сверх оговоренного, будут поддержаны только им самим – Холмс пробовал иначе, но убедился, что большего ему не нужно. Поэтому теперь Джон не в праве предъявлять претензии. Не в праве чего-либо ждать и уж тем более требовать. От него всего лишь требуется быть таким же добродушным, непритязательным и терпеливым. Соседом, напарником, другом «с привилегиями», но не любимым. Не дорогим, не нужным, не единственным. Джон прекрасно это знает, но не может, не хочет и не позволит пользоваться своими чувствами просто так.
Они ругаются, игнорируют друг друга или обиженно молчат. У Ватсона в графике дежурств сплошные ночные смены, а унылые завывания скрипки Холмса между расследованиями не замолкают. С каждым днем напряжение растет, а озлобленные перебранки превращаются в полноценные скандалы. В один из которых Шерлок сетует на то, что стоит поискать «донора» посговорчивее, а Джон, в сердцах, предлагает ему начать хоть завтра – он только вещи свои соберет и съедет… Шерлок хватается за скрипку, Джон выдергивает Лестрейда в бар – злость Холмса очень быстро трансформируется из гамм в пальбу по стенам, а Ватсон предсказуемо напивается.
