Ватсон очень хочет, чтобы до Холмса все это дошло с первого раза. Чтобы ему не пришлось повторять и снова выворачиваться наизнанку. Чтобы ему не пришлось напоминать о том, что Шерлок и так прекрасно знает – Джон – солдат, и честь для него не пустой звук. И каким бы «социопатом» Шерлок ни был, а ему придется с этим считаться.

Холмс, кажется, слышит его. Кажется, даже понимает. Ватсон не видит в нем раскаяния, но видит вину и что-то… что-то, что напоминает ему о Хэллоуинах в Афганистане. Мертвую пустоту в чужих глазах. И он тут же сдается – Шерлока не переделать, переделывать придется себя. Спуститься, наконец, с небес на землю и перестать потакать своей влюбленности. Заставить ее прекратить пускать пыль в глаза и позволить увидеть Холмса таким, каков он есть, без прикрас. Заставить ее прекратить обнадеживать Джона и хотеть большего, когда он уже смирился довольствоваться малым.

Он думает об этом всю обратную дорогу в Лондон. Не отвечает на аккуратные, пристыженные взгляды Шерлока и молчит. Даже когда тот пытается завести разговор. Даже когда нарушает скоростной режим или приносит с заправки два стаканчика кофе – с молоком для Джона – надо же, он об этом помнит! Но Ватсон все еще обижен и хочет побыть в тишине, чтобы просто это пережить. Переварить эту горечь, чтобы завтра или еще через день он смог вернуться к тому, что было. Нет, конечно, уже навряд ли все так будет, но Джон сможет попытаться вернуть им привычную манеру общения, а со временем забыть о причиненной боли. Он пытается сделать это прямо сейчас – даже не обращая внимания на праздничные гуляния и наряженную толпу, что отмечает очередной Хэллоуин. Для Джона он запомнится только болью, и он уже так вымотан, что надеется, что произошедшего было достаточно в качестве «ежегодной неприятности». У него нет сил на что-то еще. Пусть на этом все закончится еще до полуночи.

Миссис Хадсон оставляет им курицу в сливочном соусе в качестве позднего ужина, и тарелку со сладостями. От конфет Джона уже тошнит, ему вообще кусок не лезет в горло, но от чашки чая после долгого переезда он ни за что не откажется. Шерлок уходит в свою комнату и, судя по громким шорохам, вымещает свое раздражение, разбрасывая вещи. Ватсон опирается на кухонный стол, греет руки о чашку и давит горькую улыбку на губах – он бы хотел думать, что раздражение Холмса направлено не только на него, но и на себя. На себя – в первую очередь. И он даже посмеет на это понадеяться, когда Шерлок стремительно возвращается на кухню и нависает над Джоном. Он видит в его глазах гнев, боль, ехидство и почти смятение – ну с чего он взял, что если Ватсон сказал, что простил, то тут же, в одночасье, вновь станет добрым, послушным и понимающим?

– Ты теперь всегда будешь так на меня смотреть? – Шерлок удерживает его взгляд своим, а говорит так, как будто и правда осознает ценность их дружбы.

– Как «так»? – Джон старается выглядеть равнодушным и не показать, что кроме глаз напротив, он видит, как за чужой спиной расползается безмолвная тьма – прямо посреди залитой светом кухни. Тьма на краях отдает красным, электрический свет теряет контраст и выцветает, а по ногам ползет холод.

– Как на того, кто тебя предал, – цедит Холмс.

– В какой-то степени так и было, – медленно, ровно и тихо отвечает Ватсон. Делает еще глоток из чашки, уже не чувствуя вкуса, продолжает смотреть в глаза и совершенно не придает значения тому, что старые напольные часы в холле начинают отбивать полночь. Для него все это длится уже несколько лет.

– Ты не смеешь меня судить. Ты ничем не лучше меня, – в голосе Холмса остается только злость – ледяная, обжигающая и пустая. И Джону уже абсолютно ничего не кажется – Шерлок на самом деле выцветает и теряет краски, становясь мертвенно-бледным в сереющей рубашке.

– Поясни, – Ватсон замирает и раздвигает губы со всей осторожностью на какую способен – афганский Хэллоуин, такой, каким он должен был быть.

За десяток напряженных секунд все кухонное пространство становится равномерно серым – только пальцы Джона на чашке перед лицом все еще телесного оттенка. Но как только часы заканчивают бить, оцепенение спадает – Шерлок резко взмахивает рукой, попадая Джону по ладони, и чашка падает на пол и разбивается. Ватсон вскидывается, напрягается, как для прыжка, хмурит брови, а Холмс шагает навстречу, вплотную и хватает его за плечи стальными пальцами.

– Ты! Три года! Прятался от меня! И все еще смеешь в чем-то обвинять?! В черствости, в равнодушии, в жестокости?! Ты! – еще немного и он начнет трясти Джона из стороны в сторону. Ударит, раздробит кости, сдавливая пальцами все сильнее, вопьется зубами или свернет шею. Ватсон видит алые всполохи безумия в глазах напротив. Он видит гнев, боль и невыносимую жажду, что всегда первой читалась в мертвых глазах то ребенка, то подростка…

Как он мог не догадаться? Как он мог позволить себя одурачить? То, что призрак прикинулся человеком, совершенно не отменяет того факта, что они снова встретились на Хэллоуин… Что череда этих встреч продолжается, что «той стороне» все еще что-то нужно от Джона Хэмиша Ватсона, что неизвестное все еще грядет… Каким же наивным и глупым нужно быть, думая, что все эти «галлюцинации» могут быть чем-то нормальным для мира людей. Что обычный человек может вот так просто взять и начать видеть «призраков»…

Джону не страшно, не тяжело, не холодно и почти не больно в этот момент. Осознание ситуации снова бьет под дых, но неожиданно приносит облегчение – «тайное становится явным». Очень скоро он поймет, что же творится с его непутевой жизнью, полной недоумения, смерти и тоски неизвестно о чем. Шерлок – Шерлок ли – тоже замирает, задыхается своим криком, сжимает до синяков, а потом притягивает Ватсона телом к телу. Обнимает, утыкается носом в плечо и снова застывает – слышно только немного свистящее, загнанное дыхание. Мир вокруг них все так же медленно погружается в сумерки – свет окончательно меркнет, шум за окнами утихает, воздух становится густым и почти ощутимым. Джону это не нравится – он устал бояться, устал ждать и оглядываться. Поэтому он силой заставляет себя выйти из ступора, поднять ослабевшие руки и прикоснуться ими к чужим лопаткам.

– А вот теперь… – он не шепчет, он заставляет свой голос звучать по-прежнему, как и минуту назад, как в привычном ему мире, – по порядку… и со всеми подробностями…

И на этом привычный мир рушится окончательно – как будто кадр сменяет кадр – резко, беззвучно и совершенно не тем, чем было. Звук и цвет возвращаются в секунду, кухня снова залита теплой подсветкой, а Шерлок вздрагивает, немного отодвигается, чтобы снова заглянуть в глаза, и он опять – живее всех живых.

Холмс все еще злится, но Ватсон видит выдвинутую вперед челюсть и надутую нижнюю губу, выдающие обиду с головой. Видит блеск в глазах и легкий румянец на скулах – это снова невозможный Шерлок Холмс. И Джон бы хотел, чтобы все это было галлюцинацией и мороком, но слова детектива говорят совершенно об обратном.

– О! Теперь ты хочешь, чтобы я говорил! – Шерлок опять взвивается, взмахивает руками, отступая на шаг, и Ватсон тут же начинает растирать пострадавшие плечи и хмурится.

– Мы продолжим спорить? – интересуется он и добавляет в голос жесткость. – Если так, то я завтра же соберу свои вещи и до следующего Хэллоуина ты можешь меня не искать.

– Ты не посмеешь! – рычит Холмс и снова бросается к Ватсону, но тот успевает выставить перед собой ладонь и давит на грудь Шерлока, заставляя остановиться.

– Ты плохо меня знаешь? – он скептично поднимает бровь. – Мы, кажется, уже выяснили, что я не терплю наплевательского к себе отношения. Ты задолжал мне объяснение… Шерлок.

– Как и ты, – Холмс щурится, замечая паузу в словах Джона, отталкивает его руку и снова хватается за чужие плечи.

Но на этот раз объятие не до хруста – оно мягкое, но и требовательное. Трепетное, наполнено каким-то важным чувством – Джон теряется в вариантах и снова впадает в ступор.

– Потом… – бормочет Шерлок вполголоса. Притирается грудью, утыкается носом в шею и расслабляется.