– Я тебя обожаю, ты же знаешь это? – он бормочет себе под нос, подозревая, что Шерлок, как обычно, проигнорирует беседу. Но тот неожиданно оказывается за его спиной, и Джон крупно вздрагивает от голоса, раздавшегося над ухом.
– Подумать только, – Ватсон даже не услышал его шагов! – на какие откровения, порой, нас толкает полная кофеварка…
– Дело не в кофеварке, – Джон с трудом сглатывает и решается. – Дело в заботе, во внимании, в мелочах.
Холмс закатывает глаза, фыркает, демонстративно наливает себе чай и уже собирается вернуться на диван, но Джон перехватывает его за рукав халата. Ему сложно сейчас шевелиться – приступ откровенности сковывает его, наполняет до краев и не собирается отпускать, пока Ватсон не скажет все, что хочет.
– Я благодарен тебе, Шерлок, – тот останавливается вполоборота, но Джон все равно ищет его взгляд. – Можешь считать это пьяным бредом и пристыдить наутро, но я правда благодарен тебе за то, что ты появился в моей жизни. Это много для меня значит.
– Твоя склонность к алкоголизму – наследственная. А насколько ты «благодарен», я и так прекрасно знаю – чем громче ты возмущаешься органам в холодильнике и тому, что я беру твои вещи, тем сильнее, – скептично заявляет Холмс в ответ, освобождаясь от чужой хватки, и Ватсон хихикает.
– Именно, дорогой друг. Помни об этом, – Шерлок оборачивается на реплику, смотрит в упор со странным выражением лица, а Джон продолжает улыбаться.
Он точно не в том состоянии, чтобы правильно подобрать слова. Чтобы передать то, что он чувствует. Что после целого года боли и тоски только он, невероятный детектив, смог вернуть Джона к нормальной жизни. Ну, может быть, не совсем и скорее «потусторонней». Что Джон неистово хочет жить, и Шерлок дал ему этот шанс – еще немного, и если бы не встреча на Хэллоуин, Ватсон бы воспользовался пистолетом. Что Шерлок, сам по себе – причина жить – неординарный, красивый, гениальный, харизматичный и почти совершенный… Ладно, про «совершенного» это Джон загнул – он все же пьян – но в остальном не лукавит. Он был разбит в пух и прах и физически, и морально, и собирал себя по кускам, а стоило появиться Холмсу, и Ватсон вмиг стал целым.
– Главное, чтобы помнил ты, – бросает Шерлок в ответ, ретируясь на диван и намекая на «похмельную амнезию», но Джон будет помнить об этом всю жизнь. И наверное, даже после смерти.
Наутро он забывает подробности, но прекрасно помнит суть, и даже почти не смущается подобного признания. Он ведь все-таки не в той любви ему клялся, так что ничего предосудительного в этом нет. И уж тем более он не покушался этими словами на его честь, но Шерлок, по-видимому, решает иначе – он продолжает странно на него смотреть. И дело тут уже не в том, что Джон охотно поддерживает беседу с миссис Хадсон, в очередной раз, повествующей о каком-нибудь фейри, – Холмса явно задели пьяные слова соседа. Джон чувствует себя лабораторной мышью – Холмс, кстати, и так успел поставить на нем несколько экспериментов – смущенной подобным вниманием лабораторной мышью. С одной стороны – подозрительно, с другой – льстит. Джону кажется, что они становятся ближе друг к другу. За всей этой игрой в «гляделки» и он замечает, что Холмс раскрывается ему все больше. Ну или, может быть, Джон учится видеть то, что на самом деле всегда лежало на поверхности. В любом случае, он рад – сублимация физического влечения оставляет «трезвой» его голову – теперь он может видеть лучше и больше все то, что делает Шерлока Холмса Шерлоком Холмсом.
Тот, например, вял после еды, поэтому во время расследования забывает о пище. Он не носит свитера, к которым Джон после жаркого Афганистана испытывает страсть в промозглой Англии. Он забавно щурится, когда смотрит телевизор, тщась найти там что-то логичное. Он превосходно играет на скрипке, когда знает, что его никто не слышит. Он делает вид, что пренебрегает чужим вниманием и ему плевать на мнение окружающих – на самом деле, он все тщательно запоминает. Он инстинктивно расслабляется в присутствии Джона и Грега, а завидев Майкрофта, всегда внутренне сжимается, как будто ждет выговора, ножа в рукаве или разочарованного взгляда. Он любит смотреть на огонь, сидя у камина, чай, что готовит ему Джон, и жалобы миссис Хадсон на ее больное бедро. Но вместе с тем, он может быть поражающе глух к доводам не своего разума, бестактен к нормам морали и жесток к людям. Даже к близким людям – Ватсон выясняет это на собственной шкуре.
Их новое дело в Дартмуре – фосфоресцирующий кролик и гигантский хаунд. Джону остается только трясти головой и отгонять плохое предчувствие – Хэллоуин уже на пороге, и как бы он ни привыкал к странностям в этой жизни, а когда знаешь, что в один единственный день они случатся обязательно, то не бояться сложно. Очень сложно – ведь неприятности сыплются одна за одной: проникновение на военную базу, плачевное состояние Генри, черт возьми, огромный хаунд в ущелье… Ватсон почти сходит с ума от страха. Точнее, опять сходит – адский пес как будто соткан из самого страшного кошмара: оскаленные клыки, с которых капает ядовитая слюна, огонь в глазах, утробное рычание, острые когти на массивных лапах и длинная клочковатая шерсть, что в отсветах малинового тумана смотрится до жути зловеще. Ватсон напрочь забывает, какой сегодня день или ночь – это квинтэссенция ужаса – первобытного, потустороннего и смертельного. Настолько страшно ему не было уже давно, и он совершенно зря расслабился – его война все еще с ним.
Пронимает даже Шерлока. Даже его ужасает то, чему они стали свидетелями – знал бы тот, насколько на самом деле «тот» мир близок к их миру! Вот тогда бы он не стал высмеивать ни Джона, ни миссис Хадсон с их байками. Ватсону даже в какой-то момент жалко и детектива, и их заказчика – если бы они видели то, что видел Джон в Афгане, возможно, справились бы с этим легче. Но совсем скоро жалеть Шерлока уже не хочется. Очень скоро его на полном серьезе хочется убить! Он снова ставит над Джоном опыт, и на этот раз это не безобидная проверка, насколько обычный человек может быть восприимчив к слуховым раздражителям – на этот раз он безжалостно травит своего друга-соседа-напарника какой-то химией, вызывающей такие галлюцинации, что Джон заново поседел! Вот это уже ни в какие рамки неординарности Шерлока не вписывается. Это подло! Это низко! Это бесчувственно! Ватсон так ему и заявляет. И ему совершенно плевать, что эксперимент оказался разгадкой этого дела, что они спасли Генри от помешательства и вывели преступника на чистую воду. Джон должен быть и будет другом, соседом и напарником, но не лабораторной крысой, которую легко можно заменить такой же! Шерлок дал ему очень много, боже, почти все, но если это значит, что в ответ Джон должен будет терпеть унижение, то к черту тогда такую жизнь! К черту Шерлока Холмса! И даже Грегори не остановит Ватсона от того, чтобы заявить это в лицо детективу. А еще лучше – врезать! О, теперь Ватсон понимает, для чего Холмс-старший «отрядил» им Лестрейда – не столько прикрыть в опасном деле, сколько оградить Шерлока от его же такого «примитивного» друга.
Джону противно от этого до тошноты. Джону больно. Его сердце как будто треснуло. И он совершенно не понимает спокойствия Грега – ведь наверняка же знал, чем был мотивирован Майкрофт, и еще лучше он знает самого Шерлока – был на месте Ватсона не раз. Но Лестрейд только вздыхает с грустью, смотрит в сторону без вины и смиренно пожимает плечами – мол «это же Холмсы, что с них взять? Гении и злодейство, и все такое прочее…» Его Джону тоже хочется схватить за грудки и встряхнуть – кем бы они ни были, это не дает им никакого права! Да, он терпел, когда Шерлок щедро делился своим раздражением на человеческую глупость. Он сжимал зубы, когда Холмс намеренно ему лгал. Он закрывал глаза на грубость, наглость и равнодушие – на все, что нес детектив, находясь в плохом настроении. Но у любого терпения есть предел, и Джон не вынесет жестокости к близким людям. Ему плевать, что с его стороны это может быть похоже на лицемерие – он, в конце концов, влюблен! И он не потерпит, чтобы на его чувства отвечали так! Чтобы с его чувствами так обходились.
