Очень скоро Джон и Грег начали проводить редкие выходные за пинтой пива в пабах. Ватсон все еще старался не злоупотреблять, но ему нужно было передохнуть от Шерлока, когда того становилось слишком много, а Лестрейду – вообще ото всего. От работы, от грязи, от крови, от начальства, от почти бывшей жены. У него такой порядок был заведен давно и проверен на эффективность, и он был очень рад компании нового знакомого. И уж конечно, Лестрейд не мог не видеть тех мужчин, что подсаживались к доктору за стойкой, пока тот ждал друга-полицейского – соответственно, не мог не высказаться – легко и с юмором, иногда – осуждающе или с опаской. Для Грега подобные отношения не были «моветоном», его больше волновала «ветреность» доктора, и он усердно пытал того о ее причинах. Ватсон отшучивался, отбрыкивался, напоминал о ранении и затяжной депрессии, а Лестрейд кивал, принимал на веру, а потом опять спрашивал. Джон снова фыркал и отказывался признаваться – Грег и так понимал, что оказавшись вблизи урагана под названием «Шерлок Холмс», нельзя было остаться не вовлеченным. Понимал, но все равно давил на больное. Зачем, Джон думать не хотел, поэтому знакомился с новой девушкой или парнем. Он сменил их десяток за полгода, а все свои чувства успешно держал под контролем.
Его жизнь играла теперь яркими красками, и он не собирался менять это на новые душевные терзания. Ему нравилась эта жизнь – красный цвет крови, белый – халата и коридоров поликлиники, черный – пальто Шерлока, обои на Бейкер-стрит и пепел гаванских сигар – даже если краски были такими. Даже если периодически кошмары о войне, той войне, снились снова, ощущение слежки накатывало до панических атак, а «призраки» иногда возвращались…
С кошмарами он боролся весьма успешно – иногда медикаментозно, иногда алкоголем, иногда горячей ванной, а иногда игрой Шерлока на скрипке в три часа ночи. Паранойю излечил Шерлок – с мастерством волшебника извлекал из разных углов их квартиры прослушивающих «жучков» и микроскопические видеокамеры, что «любезно» оставлял его «непрестанно беспокоящийся» старший брат. Ватсону до дрожи было интересно, в чем тот пытался его, их, уличить, но Шерлок лишь презрительно фыркал и не торопился высказывать свои предположения. Впрочем, как и претензии к Майкрофту – и это тоже было странно.
А вот с «паранойей» другого, мистического, рода Джон и не знал, что поделать. Естественно, когда его новая-старая жизнь снова стала такой, какой была в Афгане, он знал, что вернется и чувствительность, и мнительность, и разыгравшееся воображение. Но никогда бы он не подумал, что они будут такими. Ему все время кажется, что он что-то видит – на периферии зрения: то тень, то малиновый огонек, то вполне узнаваемое очертание руки, торчащей в темноте кухни из дверцы холодильника. Джон вздрагивает, трет рукой глаза, и морок исчезает, а через день появляется снова – и Ватсон уже в курсе, что иногда стоит верить тому, что видишь. Он ведь не забыл, что его реальность – дополненная, но она никогда еще не была такой «активной» и не проявляла себя больше, чем раз в год. Вот только с приходом лета их квартира уже кишмя-кишит этими «осколками нематериального», и Ватсон не знает, плакать ему или смеяться…
Действительно, доходит до смешного: Джон ненавязчиво и лишь раз упомянул эту тему в присутствии их домовладелицы, и теперь миссис Хадсон не устает рассказывать ему всяческие «потусторонние» сплетни, коими ее снабжает весьма сомнительного вида пресса и многочисленные знакомые-покупатели-первые-встречные. Это ее маленькое, «безобидное» хобби, и в лице Ватсона она находит благодарного слушателя, не подверженного разделяемым многими стереотипам. А Джон мечтает еще хоть раз поболтать с Густавом – его личный «специалист по сказкам» знал в этом куда больший толк.
Изведя себя этой «паранойей» за несколько недель до нервного тика, Джон просит сделать Грега аккуратный запрос насчет Хиддена, но тот приходит ни с чем – Густав в Англию не возвращался. Ну не Холмса же Джону спрашивать – тот демонстративно закатит глаза, давая понять, как именно относится ко всей этой абсолютно не научной чуши. Да еще и на Ватсона начнет смотреть так, как будто вконец усомнился в его адекватности. А Джон бы весьма доходчиво объяснил ему, что все это отнюдь не шутки и не выдумки, и ему и правда периодически мерещится отрезанная рука на холодильнике, но разве ж тот поверит? Холмс слишком приземленный, он слишком хорошо знает, на что способны люди, поэтому его не убедить в истинности того, что обычно грезится. Ватсон точно не собирается этого делать – он уже заметил этот изменившийся, пристальный взгляд. Как будто Джон – недавний пациент «мягкой» палаты, и теперь бормочет себе под нос «глупости», которых наслушался от весьма неординарной дамы преклонного возраста. Будто Холмс наблюдает за развитием этой его «болезни» в целях ее изучения, вместо того, чтобы спасать от нее.
Ватсон оскорблен недоверием в глубине души, а на поверхности – продолжает отпираться ото всех подозрений в невменяемости. Ото всех странностей. Заяви Джон Шерлоку, что последний являлся ему в качестве призрака ребенка в горячей точке, и Холмс, оба Холмса, очень быстро отправили бы его куда следует. Скорее всего в райские условия, но в один конец. Поэтому он опять отшучивается, а к своим «гостям» старается привыкнуть – у него нет выбора. Ведь Ватсон вполне адекватен – это его мир сошел с ума, а не он. И в этом мире нет теперь ничего странного в том, что небо по утрам в окнах Джоновой спальни темно-розовое, несмотря на плотную облачность. Абсолютно нормально и то, что даже в незажженном камине целыми днями пляшут искры, что в черепе теперь обитает сгусток мохнатой тьмы, который незаметно ластится к пальцам Холмса, стоит тому взять череп в руки, а что уж говорить о перемещающихся с места на место вещах – Джон с десяток раз проверил: ни одна книга, чашка, подушка или свитер не оказались на тех местах, где он их оставил…
Еще немного и он окончательно уверится, что «перешел черту». Как будто он встретил и съехался не с детективом, а с волшебником, которому нравится дурить ему голову, «не замечая» творимого им «волшебства». Также остается вариант с шизофренией, но Джон никогда не слышал о таком ее течении – то проявляется раз в год, то прогрессирует от часа к часу. Все же он склоняется к собственному «проклятию», и постепенно назревает вопрос: как это скрыть от Шерлока и нужно ли? Вот тот ни разу даже не намекнул, что что-то видит, а Ватсону с каждым днем все труднее скрываться. Делать вид, что ничего не происходит: он не раздражен, не впечатлен, не влюблен в своего соседа и он не видит ничего сверхъестественного в их самой обычной квартире. Слишком много для одного Джона. И нужно ли удивляться, что он постоянно заводит романы, берет дополнительные смены в больнице или, в обход собственных зароков, напивается с Грегом – все, что нужно Ватсону – иногда переключать внимание на что-то обычное. Ему все еще нужно учиться жить со всем этим.
Ему нравится работать с Шерлоком – нравится риск, загадка и предвкушение. Он не собирается навязываться Холмсу – тот однажды предложил сам, и понемногу Ватсон учится: помогать, не мешать, подстраиваться. Они подходят друг другу. Они дополняют друг друга. Шерлок этого, конечно же, не замечает или делает вид, что не замечает, но Джону это уже не важно. У него есть возможность быть причастным ко всему – к расследованиям и к паранормальному, а это теперь почти все, что ему нужно. Чтобы жить, чтобы быть в ладах с самим собой, чтобы кошмары и боль отступали. Он благодарен за это Шерлоку. Неистово, от всего сердца, полностью принимая ответственность. Однажды он даже говорит ему об этом – в конце лета, опять перебрав с Лестрейдом в баре, опять расставшись с очередной пассией.
Он запинается о порог в прихожей, кое-как стягивает куртку с продрогших плеч, а Холмсу, что внимательно следит за ним с дивана, только машет рукой. Джону сейчас не помешает кофе, душ и кровать в пределах вытянутой руки. Первый пункт он находит на кухне – полную, о, чудо, кофеварку – и блаженно стонет.
