– А я, естественно, сказал, что не ее соулмейт. В чем она тут же и убедилась, когда ее метки остались на месте, – Кен фыркает и невольно начинает обороняться. – А ты хотел, чтобы я сказал ей, что уже встретил своего соулмейта?
– Я бы хотел… – медленно произносит Шульдих и делает шаг вперед, оказываясь непозволительно близко. – Чтобы на мне больше никогда не появлялись эти чертовы метки. Хотел бы избавить тебя от них…
Он знает, что форсирует события, но сейчас, стоя к Кену так близко, с этой дурацкой меткой на руке, он больше не может и не хочет сопротивляться тому чувству, что разъедает его изнутри. Что заставляет желать только одного. Навсегда.
Кен чуть отстраняется и поднимает голову. В его глазах на дне все еще хорошо видна боль, но вместе с ней и решимость довести все это до логического конца. Шульдих снова поднимает руку и осторожно прикасается к чужой щеке в робкой ласке, но не верит своим глазам, когда Кен поддается и чуть склоняет голову вбок, притираясь к пальцам плотнее. У Шульдиха моментально заходится сердце, подскакивая к горлу, и он еле выдавливает из себя давно мучающий вопрос:
– Можно?
Кен слабо кивает, но не отводит глаз, помогая Шульдиху решиться – или пан, или пропал. Он легко касается его губ губами, не встречает сопротивления, а когда Кен немного приоткрывает рот, Шульдих скользит языком по кромке зубов, аккуратно проскальзывая внутрь. Он вкладывает в поцелуй одно единственное чувство, которое тут же ловят и понимают правильно, отвечая такими же нежными прикосновениями языка. Это раскаяние и смирение для них обоих. И Шульдих не хочет открываться от этих губ больше никогда, но он должен в последний раз убедиться, что его наконец приняли.
Он отодвигается на шаг, сначала смотрит на свое запястье, которое почти сразу накрывают пальцы Кена. Растянутые рукава легкой кофты были закатаны к локтям – Кен вообще больше ни разу не пытался скрыть от него свои руки, свои метки, свои шрамы – поэтому Шульдих сразу видит, как медленно чернота бледнеет, постепенно исчезая бесследно, оставляя кожу чистой, незагорелой. Он действительно не верит в то, что это наконец происходит. Он так долго этого ждал, так надеялся… И все равно не может не спросить.
– Ты… простил? – он шепчет, не в силах справиться с бурей эмоций, что набирает обороты внутри него катастрофически быстро – еще немного, и накроет с головой.
– Ну… как-то так, – Кен смущается и неловко пытается улыбнуться, похоже, тоже не веря, что этот день наконец настал. Что он все-таки смог сделать это.
И вот теперь Шульдиха уже ничто не сможет остановить. Он тут же хватается за Кена, стискивает в объятиях до боли и вот теперь целует уже не медленно и не осторожно. Со страстью, что полыхала в нем каждый раз, когда он видел Кена. С жадностью и голодом, которые просыпались, стоило только прикоснуться к телу соулмейта – невзначай или осознанно. С ненавистью и смертельной потребностью, которые наполняли его каждую секунду, что они были в разлуке. И Кен отвечает тем же. Собственной болью, обидой, гневом. С желанием, что проснулось только теперь, встав из-под гнета предательства, и с надеждой – с невыносимой мукой, с которой он потребует совершенно другого к себе отношения.
И только теперь они наконец готовы стать друг для друга родственными душами.
***
– Скажи, что с Кудо все в порядке, – Кен просит в ультимативной форме, когда через несколько дней после памятного разговора встречает Фарфарелло на треке.
– Его рука так быстро не заживет, – тот, конечно же, фыркает, прикидываясь, что не понимает, о чем говорит Кен, но с интересом прищуривается.
– Скажи, что на нем не появились… – Кен начинает строго, а закончить не в силах. Он знает, что Фарфарелло никогда так не поступит. Не с соулмейтом – вопреки всем своим маниям.
– Мне льстит, что ты обо мне так думаешь, – Фарфарелло оскалабливается еще шире. – Но я работаю над этим.
А Кена пробирает до печенок от одной только мысли о том, что где-то там, в глубине своего больного сознания, его психованный друг мог злиться, и ненавидеть, и страдать, и плакать от того, что Бог мог наградить его соулмейтом, который без зазрения совести будет спать с другими людьми прямо у него на глазах, но не с ним.
– Ты не хочешь… – Кен подходит ближе и прикасается к чужому плечу, позволяя усталости и боли проскользнуть в голос. – Не хочешь, чтобы он был единственным? Чтобы ты был единственным? Чтобы вы были вместе назло Богу?
Он все еще старается апеллировать к тем истинам, что приемлет Фарфарелло, хотя дело давно уже не в мистических категориях. Дело в них самих и в том, что они готовы сделать друг для друга.
– Я так еще не пробовал, – Фарфарелло скашивает на него свой единственный глаз, притирается ближе, отвечая степенно, хорошенько подумав перед этим. – Но хочу.
Это почти обещание, и Кен знает, уверен на все сто, что именно так он и поступит. И теперь все будет зависеть только от Кудо – правильно ли тот отреагирует на это решение.
Едзи он встречает накануне Дня влюбленных. Тот ненавязчиво пытается отвязаться от компании школьниц, что опять оккупировали кондитерскую, и в Кене находит свое спасение. Он увязывается следом, деловито попыхивает сигаретой и молчит до самого подъезда, где его останавливает уже Кен. Просто смотрит на него исподлобья, но даже не успевает начать свою изобличительную речь, как Кудо вызверяется следом.
– Скажи своему незадачливому соулмейту, чтобы он не лез не в свое дело, – Едзи просил об этом уже не раз – его самого, Наги, Оми, всех, кто пытался высказаться. И Кен бы выполнил его просьбу, если бы не одно простое «но».
– Мой соулмейт не лез бы к тебе с советами, если бы ты сам сделал хоть что-то в этой ситуации. Я тебе уже говорил об этом,– Кену все еще есть, чем парировать, и он не случайно выделяет слово «мой» – если Шульдих однажды будет принадлежать ему, он не позволит, чтобы между ними встал кто-то третий. Четвертый или пятый – как в оргиях Кудо.
– И вы решили, что это выход? – Едзи продолжает косить под дурачка и неимоверно злить Кена.
– Это ты решил, что сбежать от своего соулмейта, сделать вид, что ничего не происходит, закрыть на все это глаза – лучший выход. Ты просто трус! – рычит Кен. Но это будет последний раз, когда они поднимают эту тему – у него больше нет сил сражаться за чужое счастье, когда они сами этого «счастья» не хотят. Когда он свое-то все еще не может вытащить из глубокой ямы, наполненной отборной грязью.
– Зато ты у нас смельчак, – Едзи усмехается, но его гнев все еще хорошо виден в морщинках у глаз и на затвердевших скулах.
– Мне хватило смелости на шанс для нас обоих, – четко проговаривает Кен. Не без гордости и с той монолитной убежденностью в собственных словах. – И я не позволю ни ему, ни себе его упустить. Потому что мне надоело быть трусом, неудачником, жертвой – называй, как хочешь. Я просто хочу попытаться. Я хочу, чтобы он стал моим соулмейтом.
Он знает, что это – бравада, но за красивыми словами скрываются его подлинные чувства, и он наконец готов показать их не только Кудо, но и Шульдиху. Готов заявить о них, может, и не словами – у него снова горят щеки – но дать понять, к чему он готов любыми способами. И он желает этой решимости для Едзи – тот однажды уже сделал шаг навстречу Фарфарелло, поддавшись, но пора двигаться дальше. И Кен полон этой решимости вплоть до Дня влюбленных, пока в кондитерской не натыкается на школьницу с той же решимостью.
Он проталкивается сквозь толпу, спасая пакет с шоколадными эклерами над головой, но все тщетно, когда его догоняют у поворота к дому. Решимость это или просто наглость, Кен не собирается определять – его звонко чмокают в губы сразу после того, как горячо и второпях признались в любви. Не дав сказать ни слова. Бойкая девушка улыбается, уверенная в победе, но одного взгляда на руку с неисчезнувшими метками хватает, чтобы понять, что она ошиблась. Кен искренне ей сочувствует, но жестко пересекает любые попытки получить новую надежду – на отношения, пусть и не с соулмейтом. Ведь он со своим соулмейтом уже знаком и сейчас может испытывать только досаду – не такого «подарка» он ему желал в этот праздник.
