Он знает, что Джоанна не назовет любого другого мужчину отцом. Даже тогда, когда настоящий является им большую часть жизни лишь на фотографии. Он знает, что она всегда будет его любить этой своей детской непосредственной любовью, сколько бы лет ей ни было. Он знает, что она всегда его выслушает и выполнит все его предписания как врача, когда заболеет. Он знает, она каждый раз будет искренне пытаться понять, почему он пропадает на месяц или два, но будет верить и ждать. Он знает, что она последует большинству его советов и всегда будет верить ему не так, как матери.
Но только все эти знания не избавят его от боли и горечи в сердце, когда меланхолия берет свое. Ее не запить ни сладким лекарством, ни обжигающим алкоголем, ни смертельным ядом. Сожаления останутся с ним навсегда, и все, что он может – заглушать их подручными средствами. Инопланетным пойлом, несуразными приключениями Джима, пациентами или неизведанными планетами. Все только для того момента, когда тонкие руки дочери снова его обнимут.
***
Речь Бертона обрывистая и сумбурная и через двое суток после инцидента. Доктор Маккой не выявил никакого внешнего воздействия на организмы биологов, но весьма красноречиво высказался насчет их психического состояния. Все оно сводилось к глубокому шоку, причиной которого могло быть только увиденное. И когда в рапортах Фехнера и Каруччи Спок не увидел ничего, что бы объяснило этот шок, он взялся за Бертона.
Тот нервничал, заикался, поминутно пытался взять себя в руки и глубоко дышать, но говорил. И из его короткого рассказа Спок понял только то, что во второй воронке, где они увидели модель рушащейся стены, было не просто абстрактное здание. Это была точная модель из воспоминаний самого Бертона. Срывающимся шепотом биолог говорил о том, что однажды эта стена рухнула у него на глазах в реальности. Точно так же – раскололась надвое и ушла под воду.
Естественно, выводов из этого заявления можно сделать больше десятка, и самым вероятным было бы совпадение формаций океана с когда-то увиденным человеком событием. Самым маловероятным же был тот, где океан каким-либо образом сканировал подсознание офицеров, выудил из него одно из воспоминаний и воспроизвел в модели. Шокирующих воспоминаний – судя по реакции Бертона и остальных. Но Фехнер и Каруччи отказались подтверждать предположение со сканированием – однозначных доказательств не было, и Споку пришлось теряться в этих выводах и догадках.
Пришлось заново исследовать записи, отправлять новые шаттлы в полосы тумана и искать еще хоть что-то, что могло бы пролить свет на природу этого феномена. Трое биологов больше ничем не могли им помочь, не помогал и океан – они находили только мимоиды, симметриады, длиннуши или позвоночники, но больше ничто не подтверждало, что этот океан – не только живое существо, но и разумное, обладающее какими-либо экстрасенсорными способностями.
Спок берет за основу этого феномена данные о самых распространенных формациях Соляриса. Длиннуши не подходили почти по всем параметрам, кроме, конечно же, пены, из которой было сделано все на этой планете. С борта шаттла те представляли из себя длинное продолговатое образование огромных размеров – превосходящих Большой каньон, если искать аналогии на Земле. Опять же, Джим назвал его «питоном», но ни одно земное пресмыкающееся не могло содержать в себе целые горные гряды. Внутри которых находился центр действия сил, возносящих склоны этих гор из медленно кристаллизирующегося сиропа к небу.
Не подходили и симметриады. Хотя именно из-за них весь научный состав «Энтерпрайза» все настойчивее говорил о разумности Соляриса. Симметриады возникали внезапно. Их появление напоминало извержение огромной массы из-под поверхности – область океана в несколько квадратных километров вдруг начинала блестеть, как стеклянная, не меняя при этом своих свойств, а потом вспучивалась и выбрасывалась вверх в виде огромного пузыря, в котором отражалось все окружающее пространство, а цвета преломлялись так, что было невозможно уследить за сменой спектра. Сверкающий огнями глобус недолго парил на небольшой высоте, а потом начинал растрескиваться у вершины на вертикальные сектора, которые перепончатыми арками замыкались, переворачивались, уходили вглубь его тела и там продолжали свои трансформации. Бьющие прямо внутри шара гейзеры ила формировали коридоры и галереи, расходящиеся во всех направлениях, а «перепонки» создавали систему пересекающихся плоскостей, свисающих канатов и сводов. Такие образования у одного полюса идентично копировались даже в мелочах на другом полюсе – отсюда и пошло их название – «симметриады».
Именно из-за этого копирования ученым пришла на ум идея о том, что данные формации могут представлять из себя модели уравнений высшего порядка. Ведь большинство таких уравнений можно выразить языком геометрии и, следовательно, построить эквивалентное им геометрическое тело. Но в случаях симметриад это были бы не просто уравнения, а целые математические системы в четырехмерной модели. Поэтому симметриады больше всего напоминали разумную, «думающую» часть океана. Но они никогда не повторялись, как не повторялись и физические явления, происходящие внутри них: в какой-то области формации воздух переставал проводить звук, где-то уменьшался или увеличивался коэффициент рефракции, локально изменялось гравитационное тяготение, гироскопы сходили с ума или внезапно появлялись или исчезали слои повышенной ионизации. Исследовательский отдел сбился на первом же десятке наблюдаемых феноменов, но все еще считал эти формации «мыслящими».
А Споку больше были интересны мимоиды. Глубоко под поверхностью океана возникал широкий круг с рваными краями, будто залитый смолой. Через несколько часов он начинал делиться на части, расчленяясь и одновременно пробираясь к поверхности. На которой в это время образовывались кольцеобразные волны, что поднимались и обрушивались вниз, на этот «стол», сопровождаемые чавкающим громом. Как будто волны пытались загнать всплывающий объект обратно. Но под воздействием их ударов от диска отделялись части, хлопья, продолговатые гроздья и длинные ожерелья ила, которые сплавлялись друг с другом и неумолимо тащили «материнское» тело наверх. Этот процесс длился сутки, иногда чуть меньше, но за это время всплывающие части поднимались на большую высоту, сливались, пересекались и соединялись, образуя целый город из полипообразных наростов. При чистом небосводе множественные отростки и их вершины были окружены слоями нагретого воздуха, но при появлении хотя бы одной небольшой тучи мимоид начинал расслаиваться. Вверх выбрасывалась часть пены, почти отделяясь от основания, которая бледнела и досконально копировала тучу, что появлялась в «поле зрения» этой формации. В отличие от симметриад, мимоид копировал не себя, а окружающее. Все, что было в радиусе десятка километров. Иногда несоразмерно увеличивая объекты, деформируя их, преобразуя в карикатуры или гротескные упрощения, а иногда повторяя до невозможности отличить от первоисточника.
Копировалось все, кроме живых существ, и поэтому Спок подозревает, что увиденное Фехнером, Каруччи и Бертоном могло быть эволюцией такого мимоида – нечто новое, что теперь способно копировать образы из подсознания живых существ. Но это все еще заставляло его сомневаться в разумности Соляриса.
Через неделю Джим интересуется его результатами исследований, а Спок снова может высказать только предположения. Кирк хмурится, укладывает локти на стол и зарывается пальцами в волосы.
– Знаешь… Фехнер и Каруччи мне тоже ничего не сказали. Отмахиваются своими рапортами и обратно прячутся по каютам. Я не хочу на них давить, но это уже не предположения, Спок. С каждой минутой мне все больше кажется, что океан их не просто просканировал и вытащил рандомные образы из памяти. Он вытащил именно то, что было крайне важно для них.
– Важно? – порой, перед логикой этого человека он готов был преклоняться. Даже если все это больше всего напоминало не логику, а интуицию, какой-то эмпирический опыт или «шестое чувство».
