***

Планета вращалась по сложной орбите вокруг сразу двух звезд – красного и голубого спектра излучения. Поначалу ее не относили к классу экзопланет из-за той самой необычной траектории движения, подверженной силе тяготения двух светил. Солярис должен был находиться или слишком близко к одному из них, раскаляясь до высоких температур, или отдаляться от обоих, замерзая. Такие изменения происходили каждые несколько миллионов лет, а этого времени недостаточно для возникновения какой-либо разумной жизни на поверхности. Но вполне достаточно для того, чтобы стать чьей-либо колонией.

«Энтерпрайз» получил задание провести тщательное исследование, а прибыв, обнаружил такое, что пока не укладывалось в голове ни у одного члена экипажа. Жизнь на этой планете была возможна. Вот только какая это была жизнь…

Первые исследования говорили о ядовитой, не содержащей кислорода, атмосфере и океане без капли воды в составе. В последних – появилось четкое доказательство того, что именно океан регулировал орбиту планеты, удерживая ее в определенной позиции удаленности от звезд-соседей. Все очевидные и логичные утверждения тут же рассыпались в пыль, а смелые и, порой, бредовые идеи превратились в жизнь. Вот почему спустя почти полтора земных месяца сбора данных Спок настаивает на том, чтобы передать информацию в федеративный Научный совет, а «Энтерпрайз» отправить как можно дальше от этой планеты. Он отрицает любое понятие интуиции, но согласен с доктором Маккоем: ничего хорошего они здесь явно не найдут.

Поначалу увиденное поражало: особо впечатлительных – своей красотой, прагматичных скептиков – масштабом и монументальностью. Например, Чехов и Сулу первый раз наблюдали красный закат, затаив дыхание, а Маккой и Спок неловко откашлялись, когда увидели данные анализаторов воздуха, земли и воды этой планеты.

Но как бы любой из них к увиденному ни относился, все они задыхались то от восхищения, то, много позже, от тревоги. Многие из них делают это и по сей день.

Солярис имел размер примерно на 20 процентов больше земного. Его атмосфера была непригодна для дыхания большинства гуманоидных существ, имея в составе ядовитые химические элементы. Что, соответственно, внесло существенные коррективы в применении как определенного вида скафандров, так и дыхательной аппаратуры. Территория суши, которая по большей части была расположена в Южном полушарии, не превышала площади все той же земной Европы. И сушь эта– скалистая, пустынная и покрыта слоем выветрившихся пород, бывших когда-то дном океана.

Воздух и земля были самыми простыми переменными в уравнении под названием «Солярис». Главной загадкой стал океан. Океан, про который лейтенант Чехов вчера высказал весьма интересное предположение. И Спок, может быть, даже и согласился бы с ним, как и многие на мостике, если бы голос лейтенанта не дрожал, а пальцы нервно не сжимались. «Солярисом» была названа планета, а не океан – тот безымянный – пользы от перемены имен не будет. Даже если так – правильнее.

На свету океан переливался крайними оттенками теплого спектра. Двигался медленно, размеренно, как будто застывал. Имел на поверхности жирную, маслянистую пленку, на гребнях волн – слизистую, пористую пену. Состав его «вод» не определялся – частицы, структуры, подобия клеток требовали абсолютно новую нишу в классификации. Хотя бы потому, что ничего подобного на белок, водород или атомы в себе не содержали. Самое близкое известное подобие было плазмой, поэтому им пришлось допустить условность в своих исследованиях.

Но это была только вершина айсберга. Хватило суток, чтобы заподозрить совсем не метафорическое «двойное дно» – до реального они еще пока не добрались. Спок даже не будет стараться вспомнить, кто именно первым предположил этот океан живым организмом. Кажется, это опять был Павел, – дальнейшее изучение быстро подтвердило эту догадку. В дальнейшем… они очень быстро погрязли в теориях, предположениях и вариантах образования, существования и развития феномена Соляриса.

Джим был из ряда впечатлительных людей, и его, по первости, эта планета привела в восторг, увлекла и поразила. Первые недели по вечерам за шахматной партией он с жаром обсуждал со Споком каждую цифру, кадр или пробу. Но момент, когда энтузиазм Кирка начал спадать, вулканец может назвать с точностью – после аварии небольшого беспилотного шаттла. Геодезическая разведка включала в себя съемку высокой точности поверхности суши и океана, а через несколько часов на бреющем шаттл неожиданно и мощно детонировал. Позже механики выяснили, что воздействие ядовитой атмосферы влияет на некоторые механизмы весьма негативно – даже на те, что предназначены для работы в космосе. Но всех их занимал только факт того, как океан отреагировал на взрыв. Точнее, не отреагировал – чуть больше полукилометра выжженной плазматической «воды», но ни всплеска, ни ряби, ни урагана на соседних грядах волн – и после этого считать океан живым? «Живое» и «мертвое» в отношении него тут же стали относительными понятиями – ведь «ожог» на плазме держался уже больше трех недель, и действительно очень сильно походил именно на повреждение кожных покровов. И после этого Кирк перестал видеть в Солярисе чудо – сложная загадка, необычный феномен и невиданная доселе диковина.

После этого Джим долго думал над выкладками ученых и сам размышлял неторопливо. Вслушивался, переосмысливал, проводил расчеты и строил новые теории прямо за шахматной партией. Спок любовался им в такие моменты – порывистый гений за работой – как сложный механизм с неизвестным для наблюдателя принципом действия. Джим ловил этот его почти восхищенный взгляд и снова улыбался – это приверженность вулканцев логике ему претила, а вот скорости и результативности их мыслительных процессов он отдавал должное. Даже если зачастую одно было не отделимо от другого. Спок чувствовал себя польщенным и не стремился сразу же отвлечься от этого чувства. Его нечасто хвалили в детстве, а внимание Кирка было дорого вдвойне. Он бы многое отдал, чтобы это повторялось как можно чаще.

***

Иностранные коллеги зовут ее «Люссиль». Особо смелые даже в глаза. Точнее, это позволено избранным. Она никогда не ведет себя надменно, но прекрасно знает себе цену. И имеет полное право требовать к себе отношения, соответствующего ей. И все же прощает особо близким знакомым некоторое панибратство в том, как себя называть. Но не родным. Павел не помнит, чтобы хоть раз не удостоился недовольного взгляда.

Он не злопамятный, но о бабушке помнит все, если не больше. И даже не удивлен этому – она всегда была для него важна. Она всегда была его первым кумиром и примером для подражания. Даже несмотря на частые упреки по абсолютно любому поводу. С таким «крутым» характером, на удивление, не доставалось только матери. Между ними лишь раз случился крупный спор, после которого их взаимоотношения снова выровнялись до состояния штиля и больше не изменялись. Павел считает недостойным подслушивать чьи-либо разговоры, и не стал делать этого и в тот раз – ругались они из-за отца и через несколько дней после его смерти – что бы там ни было, он этого знать не хотел. Как почти не знал и своего второго родителя – беспокоиться было не о чем. Разве что о матери, но тут он попросту не знал, что должен делать. Что-то говорить или молчать, сочувствовать или и дальше оставаться бесстрастным. Он был слишком мал, а детские обиды, порой, сильны как никогда. Отец их оставил, и выяснять причины этого Павлу не хотелось – хватало самого факта.

Поэтому примером для подражания стала бабушка «Люссиль», и все, что он мог делать – это равняться на нее и пытаться заслужить хотя бы одну недовольную похвалу.

– Ты, очевидно, не справляешься со своими обязанностями, – ее взгляд цепкий, «вороний», пронзительный до костей. Проведя с ней так много времени, он смог научиться не нервничать перед старшими по званию. Лучше оплошать по мелочи и сразу же в этом признаться, чем пытаться не сойти с ума, облажавшись по-крупному. Она ведь именно об этом, не так ли?