– У командного состава нет претензий к моей работе, – Павел пожимает плечами, крепче стискивает кружку в руках и почти не давится горячим чаем – он знает, к чему она ведет. Он знает, что она будет безжалостна.

– Конечно, ведь корабельному ботанику ты помог обзавестись запрещенным в большей части галактики растением, инженеру – раритетным алкоголем, офицеру охраны починил игровую приставку, а одного из вулканцев лишил матери, – абсолютно ровно говорит Людмила Георгиевна. – Если в этом заключаются твои служебные обязанности, то критерии отбора в Звездный флот пора пересмотреть.

Ему нужно несколько секунд, чтобы найтись с ответом, но она его и не торопит. Ей, похоже, и правда важно знать, что он ответит.

– И на старуху бывает проруха, – легко выговаривает он, старательно держа на губах пренебрежительную улыбку. Люссиль же прищуривается, склоняет голову чуть в бок и начинает недовольно постукивать пальцем по столешнице. Очевидно – не оценила ни сарказм, ни скрытый смысл, ни его все еще прекрасное владение родным языком.

– Что с тобой стало, Павел? – на этот раз без презрения, но и беспокойства тоже нет. – Ты не теоретик и не практик. Хватаешь предположения «с потолка»…

– Я стал чудовищем. Но прости, что не того вида, которого ты хотела, – фыркает он и понимает, что еще немного, и его грубость перейдет в категорию непростительных. И бравада эта, все эти «ужимки и прыжки» станут абсолютно никчемными.

И смелости его хватает всего лишь на десяток секунд – потом он внутренне сжимается, не выдерживает и опускает и голову, и взгляд. Люссиль молчит. Смотрит в сторону, а потом все-таки выносит свой приговор.

– Сомневаюсь я, что ты уже вырос.

От этой жалости, снисходительной поблажки, разочарования, может быть, ему еще хуже. Он не хочет, чтобы она его жалела. Пусть лучше считает взбалмошным дураком, чем дураком жалким и трусливым. Она не знает, через что он успел пройти вместе с «Энтерпрайзом», она не имеет права судить его.

Но они оба думают, что судья ему все-таки нужен. Но вместо этого она вдруг меняет тему – спрашивает о последних тестах на маневровых и их показателях, а у Павла ком стоит поперек горла. Содержимое желудка просится наружу прямо под ноги Люссиль – как доказательство его слабости. Его глупости и его беспомощности. О, она придет в такой «восторг», что Павел никогда не сможет выглядеть в ее глазах лучше.

Он знает, что все это в его голове. Знает, что с самого раннего детства начал обрастать комплексами. Не знает только, как от них избавиться. Зато подозревает, что бабушка в курсе верного от них средства, но никогда с ним не поделится. Из этого болота он должен вытащить себя сам – хоть за шиворот, хоть за буйную шевелюру. Лишившись и мундира, и скальпа – в таком деле все средства хороши. Надо только решить, которое из зол будет меньшим и будет ли. Но и в этом Люссиль ему не помощник.

***

Первое время только Рейнс, патологоанатом, спасал его от окончательного погружения в депрессию.

Леонард вспоминает, что в то время, когда Джо произнесла свое первое слово, он оперировал разбившегося мотоциклиста. Сделала свой первый шаг – боролся со вспышкой андорианской холеры на юге Мексики. А когда Мириам оформляла документы на развод – уже вторую неделю ночевал в больнице, спасая кровавое месиво, побывавшее под рухнувшим небоскребом. С Джо он тогда общался только по видеосвязи.

Первое свидание Мириам назначила лишь через два месяца после окончания бракоразводного процесса. Мотивировала тем, что им с дочерью нужно обустроиться после переезда. На деле же, наверняка банально боялась, что гнев бывшего мужа найдет выход помимо рта. Зря боялась – она вытрепала Леонарду все нервы, доведя до полного психологического истощения, – но и в «здравии» он бы не стал что-либо предпринимать. Он знал, что они уже никогда не смогут быть вместе.

Он прекрасно понимал, что Джо не должна услышать ни слова из их ссор, но ничего не мог с собой поделать – будущая бывшая жена собиралась обобрать его до цента, забрав при этом самое дорогое – ребенка. Она вымотала его так, что к заседанию суда он был готов уже на все. Старый патологоанатом посмеивался над ним, Ти Джей разводил руками, а знакомые по медицинской школе напоминали, что предупреждали его об опасности связи с практикующим юристом. Тогда – еще в шутку, теперь же – «напророчили». Знал бы он, чем закончится этот «гормональный взрыв»… Поступил бы так же. Потому что результатом его, в первую очередь, стала Джоанна. А ради нее он был готов лишиться не только имущества, но и собственных костей.

Вот почему Рейнс смеялся над ним – самоотверженность смотрелась на Маккое, как аксельбант на слоне – нелепо, почти неправдоподобно и весьма своеобразно. И он же заставил Леонарда смириться и отпустить эту ситуацию. Поначалу тот считал, что так и было, у него получилось, но вечер первого свидания они с Джо провели в неловкой тишине, заполненной только болью. После которого что-то в отце и дочери треснуло и больше никогда не собиралось восстанавливаться и становиться прежним. После этого Леонарда накрыло таким гневом, которого он не знал прежде. Который чуть ли не буквально рвал его на части, заставляя швырять пустые пробирки в стены и рушить его жизнь теперь уже до конца.

Он с трудом мог вспомнить, как писал заявление об увольнении, как собирал нехитрые пожитки и отправлялся на первый попавшийся космодром. И друг-прозектор не смог его остановить, как бы ни увещевал. А в челноке, поругавшись с каким-то офицером, он встретил человека, который был разбит не меньше, чем он. Но который был готов строить новый город на выжженном пепелище. Больше того – был готов строить не только для себя, но и для такого же страждущего – как новонареченный «Боунс» потом узнал, сердце у Джеймса Тиберия Кирка было непомерно большим. В переносном смысле – он все-таки врач, и просканировал знакомца во вторую очередь.

В первую, конечно же – была новая порция выпивки, зато потом… Потом была Академия, в толпе новобранцев которой хандра и Маккоя, и Кирка поразительно быстро растворилась. Большей частью стараниями Кирка. И его же стараниями новые встречи с дочерью больше не проходили в угрюмой тишине – ни одна из них. Только за это Леонард будет благодарен Джиму до самой смерти. Даже с учетом того, что до нее же – будет чувствовать вину перед Джо.

Одному высшему разуму известно, насколько Маккой хотел бы быть с дочерью постоянно, но здравый смысл и рациональность убедили – ожидание каждой новой встречи будет его медленно и весьма болезненно убивать. Ожидание тоскливое, наполненное больничной рутиной и ничего не значащими интрижками с медсестрами. Джим же обещал ему переподготовку, службу и безвоздушное пространство Вселенной, полное мириад неизвестных болезней – перспектива ничуть не лучше. Даже хуже – Леонард вспомнил о собственном без вести пропавшем отце и ужаснулся, но Кирк, опять-таки, был весьма убедителен, и доктор решил рискнуть.

Рискнуть оставить дочь ради сомнительного удовольствия изучать глубины космоса. Он никогда не перестанет об этом жалеть, но никогда не станет двуличным моралистом, чтобы заключать какие-либо сделки с собственной совестью. Выбор уже сделан. Остается только жалеть, ждать новой встречи и надеяться, что маленькая Джо его не возненавидит.

– Пап, давай поиграем в «Космические змеи и лестницы», – Джоанна завлекающе трясет коробкой со старой настольной игрой, и Леонард фыркает про себя – снова будут больше спорить о правилах и количестве ходов, а не играть.

Но они оба будут играть с удовольствием – Джо получила в наследство от прадеда большую пыльную коллекцию таких игр – ей никогда не доест. Поэтому Маккой усаживается рядом с дочерью за стол и несерьезно ворчит – «Змеи и лестницы» – еще не самое худшее.

***

Океан сам натолкнул их на мысль, что он – живое существо. С первого же визуального контакта. Просто понять это было тяжелее – даже весьма гибкому уму бывалых исследователей.

Под лучами восходящего солнца поверхность блестела, как будто по ней стекало красное масло. На закате неподвижно всхолмленная равнина искрилась буро-фиолетовыми отблесками. Редко – цвета индиго. Вот только на фоне бесконечных гряд было еще кое-что – многочисленные затейливые сооружения, которые океан создавал из собственной пены. Вверху они имели студенисто-пенную консистенцию, в центре – субстанцию, гибкую, как мускул, а книзу – все еще эластичную скальную твердь. Сооружения эти были от нескольких метров до десятков километров в длину и ширину, простирались на волнах, над ними и уходили под воду. Они напоминали то огромные скелеты рептилий, то невиданные города, имели грибообразное строение или совершенно абстрактное. Часть таких форм повторялась, часть была уникальной. Какие-то жили несколько земных часов, а другие – дни и недели.