Буквально на следующий день Оленька при первой же возможности рассказала Вере Сергеевне о встрече с ее знакомой.

– Я представляла себе Галю иначе. Мне казалось, что она младше, а она совсем взрослая… – не скрывая своего недоумения и удивления, проговорила Оля, вопросительно взглянув на коллегу.

– Гале девятнадцать-двадцать лет. Она действительно иногда производит впечатление гораздо более взрослого человека рядом с Кирой, а бывает, что наоборот…

Вера Сергеевна с явной неохотой поддержала разговор, она не старалась скрыть, что не настроена обсуждать тетку с племянницей. И, немножко подумав, добавила:

– Я понимаю, что они могут казаться странными, но они так живут… Люди живут по-разному, Оленька. Каждый выживает как может.

– Ну да.

Оля совсем растерялась – что значит «выживают», но предпочла согласиться и прекратить ею же начатый разговор, ощутив его совершенную неуместность. Больше разговоров о Кире и ее племяннице в буквальном смысле не заходило, не считая случайных упоминаний о концертах и выступлениях Гуси. Оля предпочитала больше не задавать вопросов.

И вот теперь, спустя почти два года, они сидели с Верой Сергеевной за столом, и она как будто не слушала Оленьку совсем, явно переваривая телефонный разговор. «Галя, я освобожусь через три часа и заеду к тебе. Или, если хочешь, давай пересечемся где-нибудь и поговорим. Ты не волнуйся так – ну раз она звонит, значит с ней все в порядке… Твоя "матент" – разумный человек», – это то, что разобрала Оля из услышанного разговора.

Странные, непонятные люди, думала она, теперь тетка не ночует дома. Час от часу не легче. И Вера Сергеевна будет с ними возиться. Оля жила с родителями, отношения были теплыми и семейными, и она не могла представить, чтобы отец или тем более мама вдруг перестали ночевать дома. Что-то такое блуждало в Оленькиной голове. Странные люди, странные.

Вера еще долго потом помнила почему-то, как почувствовала поднимающееся раздражение от мысли, что ей приходится давать комментарии по поводу своих знакомых этой молодой женщине, у которой они вызывают беспокойство своей непонятностью, в чем она совершенно не видела необходимости. К тому же Вера была убеждена – что бы ни сказала она сейчас, как бы ни попыталась объяснить эту пару тетки и племянницы, вопросов меньше не станет. Подавив возникшую неприязнь, она произнесла что-то похожее на то: «Все люди разные и живут как умеют». И, поняв, что не получилось сказать что-то конкретное и точное, увидев разочарование на лице девушки, пожалела о том, что вообще поддержала этот разговор. Можно было, как обычно, удивленно вздернуть брови, улыбнуться и произнести что-то типа такого: «Встретили! Надо же! В театре! Удивительно – огромный город. Да!?»

Кира Горелик была Верочкиной однокурсницей. Они никогда не дружили и не общались тесно, но были достаточно информированы друг о друге из-за наличия большого количества общих знакомых, от которых одна периодически что-то слышала о другой. К тому же Верочкина жизнь практически сразу изменилась по сравнению с домашней – уже на первом курсе она сильно влюбилась в Женю Кузнецова с пятого курса их же факультета. В Подольске, куда он отбывал на выходные, праздники, каникулы и просто в свободные дни, которые у старшекурсников случались чаще, чем у тех, кто помладше, с сумками продуктов из московских магазинов, жила его жена с маленьким сыном. Вера обо всем этом знала. Женя не раз говорил ей, что женился случайно – когда Света забеременела, деваться было некуда. Конечно, думала Вера, куда деваться в таком случае и теперь ему сложно. Кто же с этим поспорит. Два года Верочка вообще старалась не думать о Жениной семье – она была очень влюблена. Очень. Потом к чувству влюбленности прибавилась глубокая привязанность и ощущение родственности. Он помогал ей в учебе, поддерживал советом, иногда делал подарки, надо сказать, что это было существенным подспорьем в ее студенческом существовании. Она никогда не видела Свету, жену ее любимого, и его сына. Они где-то существовали, Верочка знала о них, но не видела. Это помогало сохранять относительное спокойствие. Потом «ее мужчина» защитил диплом и поступил в аспирантуру. Изменилось только то, что теперь он жил в том же общежитии, но в отдельной комнате, что значительно облегчило их совместное с Верой существование. Правда, перед поступлением в аспирантуру у Жени состоялся неприятный разговор с его научным руководителем и завкафедрой на предмет его морального облика и его личной жизни, чем, безусловно, любимый поделился с Верой. Научный руководитель недвусмысленно дал понять, что семейный человек, член ВЛКСМ, будущий ученый может вызвать непонимание своим поведением у тех, от кого зависит зачисление в аспирантуру. Он даже пообещал упорядочить свою жизнь, «насколько это возможно», чтобы успокоить заведующего и чтобы тому было что сказать по этому поводу на заседании кафедры в случае, если поднимется вопрос о моральном облике будущего аспиранта. Обошлось. В этот раз члены кафедры решили не заметить имеющихся шероховатостей. «Насколько возможно?» – думала Верочка, чувствуя себя виноватой и причиной сложностей, возникших у дорогого человека. Словом, история их отношений затянулась еще на несколько лет. Развязка произошла в конце четвертого курса, перед самой сессией. Нельзя сказать, что Вера все это время пребывала в безмятежном неведении, она уже понимала, что теперь на каникулы к родителям уезжает только она, а Женя, оставаясь в Москве, проводит время со Светой, которая оставляет подросшего ребенка родителям и приезжает на побывку к мужу. Ему удавалось необыкновенным образом развести, что называется, по разным углам своих женщин. Иногда случались унизительные для Верочки накладки, когда ей приходилось спешно собирать свои немногочисленные вещички и тетрадки и покидать комнату любимого, когда приходил кто-нибудь из живущих в общежитии и сообщал о том, что на вахте Женю ожидает женщина, сказавшаяся его женой. Верочка закрывалась в душевой, плакала, горевала, не в состоянии понять, как она, красивая, умная, способная девочка, у которой никогда не было проблем с выбором кавалеров, которых, как говорится, палкой надо было отгонять от нее, не может разрешить такую для себя унизительную ситуацию. Болезненности добавлял тот очевидный факт, что все живущие и не живущие в общежитии студенты знали о существующем положении вещей. Удивительно, но Верочку не трогали, к ней не приставали ни с разговорами, ни с откровенностями, ни с поучениями даже соседки по комнате и подруги, которые, конечно, за спиной шептались и сплетничали. Она не поддерживала даже намека расспросить ее об этих отношениях или что-то прокомментировать. Единственным человеком, который знал все о Вериной истории, была дальняя родственница ее матери, давно живущая в Москве и работающая в Госбанке. Она жила одна в хорошей квартире и не возражала бы, если бы Верочку поселили у нее. Родственница опекала девочку, привечала ее у себя в гостях и быстро догадалась о существовании у той сердечной зазнобы. Когда становилось совсем невмочь от переживаний и тоски, Вера звонила Элеоноре Васильевне и отправлялась к ней иногда на несколько дней зализывать раны. Та слушала спокойно, с вниманием, никогда не говорила: «Брось его! Ничего хорошего из этого не выйдет!» Сочувствовала и только настойчиво повторяла: «Вера, девочка моя, очень прошу тебя, следи за своим здоровьем. Умоляю. Если с тобой что-то случится, я не оправдаюсь перед твоими родителями». Что подразумевалось под «здоровьем», всем было ясно, и Женя, между прочим, тоже очень внимательно относился к этому вопросу и был на удивление ответственен и осторожен, как бы Вере порой не хотелось наделать глупостей. Потом как-то переживание угасало, боль притуплялась и все возвращалось на круги своя до очередного появления Светы на горизонте. А тут накануне сессии у Веры случилась задержка естественных для женщины физиологических процессов. Ее даже стало подташнивать, пару раз кружилась голова. Ничего не ускользнуло от бдительного Жениного взгляда, и он напрямую спросил ее о самочувствии. Очень напрягся, услышав, что есть изменения в организме, судя по всему.