– Ой! Вера Сергеевна! Я же не к тому!
– Я знаю. А я – к тому. Я и дальше готова делиться, как говорится, опытом…
И женщина засмеялась чуть сдержанно и, может быть, немного снисходительно.
Так и работали – не присев и не покладая рук в периоды отчетности и проверок и устраивая короткие чаепития с болтовней в промежутках между авралами. Оленька рассказывала о своих незамысловатых радостях на досуге, а Вера Сергеевна слушала одобрительно или удивленно, кивала, задавала уточняющие вопросы, улыбалась. Оля понимала, что той, возможно, даже скучновато и она, слушая ее рассказы, все время находится в своем созерцательно-отстраненном состоянии, а собственными размышлениями и переживаниями делится всегда скупо и только по каким-то общим вопросам, но сохраняет интерес к беседе, пусть и поверхностный. Этого было достаточно – поговорить хотелось, но так, чтобы потом не лезли с непрошеными советами и комментариями, как это делали подружки, отчего возникала обеспокоенность относительно своей состоятельности в самых разных проявлениях.
А вот сегодня девушка испытывала сильную досаду. «Старший товарищ», начальницей Веру Сергеевну Оле не приходило в голову называть, совсем не собирался ее внимательно слушать, даже из вежливости. Рассказать со вкусом подробности вчерашнего вечера не получалось потому, что для этого требовалась пусть и деланная, но заинтересованность собеседника. А этот самый собеседник в лице Веры никак не проклевывался. Она сидела погруженная в какие-то напряженные мысли и не собиралась даже делать вид, что ей интересен щебет соседки. Оленька с досадой почувствовала необходимость проявить интерес к причине возникшего отчуждения, а как – не знала. Конечно, все дело было в звонке этой Гали, чья тетка Кира, по всей видимости, не ночует дома. Об этой странной парочке она знала немного, но достаточно, чтобы насторожиться при упоминании о них. Ни в какие чужие семейные тайны ее, конечно, не посвящали, да и сама Вера Сергеевна вряд ли была в курсе каких-то тонкостей, но общая канва существования тетки и племянницы в Москве ей была известна. Приехали то ли из Саранска, то ли из Самары… или Ульяновска… Племянница играет на виолончели и учится то ли в консерватории, то ли в Гнесинке – Оленька так и не разобралась, в чем, собственно, разница. Да и зачем разбираться, она искренне недоумевала – для нее это точно не имело значения. Само собой, вопрос про Галиных родителей обойти стороной было невозможно. Нельзя сказать, что он вполне разрешился при случае, но как-то выяснилось, что Галя – дочь Кириного брата, который преподает «у них там» в местном университете, и родила ее его студентка, когда он был уже женат и у них с женой был общий сын. Потом эта студентка быстро вышла замуж и укатила жить то ли в Германию, то ли в Израиль – Вера Сергеевна как-то натужно ухмылялась при упоминании Галочкиной матери. Девочка жила с теткой и родителями отца, и, насколько поняла Оленька, особых разногласий в семье из-за Галочки не возникло, точнее – никаких тяжелых последствий и драматических событий ее появление в природе не повлекло за собой. Как-то они там разобрались – Вера Сергеевна считала, что «разобрались». Было очевидно, что бессмысленно ковыряться в перипетиях жизни совершенно чужой семьи. У Оли гораздо больше возникло вопросов, как это ни странно, к виолончели. Сам по себе музыкальный инструмент вызывал у нее большое недоумение, мягко говоря; на самом деле у девушки внутри кто-то или что-то от одного слова «виолончель» фыркало и шипело. Совсем другой мир и образ жизни. Она чувствовала его отчужденность и недоступность. Раздражало, что Верой Сергеевной присутствие в ее жизни тетки с племянницей и виолончелью воспринимается как что-то очень свое и естественное. Оле самой не нравились эти ощущения, и она старательно от них избавлялась, переключаясь мысленно, как она сама формулировала, на свои интересы. Еще в школьные годы среди ее подруг было несколько учившихся в музыкальной школе девочек, а с одной из них она дружила почти близко. Та окончила музыкальную школу по классу фортепиано. Оля всего несколько раз слышала ее игру. Даже на уроках музыки, когда только очень ленивый ребенок не упускал возможности потренькать на пианино в отсутствие учительницы в кабинете, девочка не подходила к инструменту, как бы ни зазывали ее одноклассники. «Мне хватает этого всего дома и в музыкалке», – вяло отбивалась она. Оле даже нравилось, что можно посочувствовать человеку, умеющему делать что-то ей самой недоступное. Родителям совсем было не до музыкальных школ, и ей не приходила в голову мысль о том, что она тоже могла бы попробовать себя на ниве музицирования на каком-нибудь инструменте. Ну не приходило в голову. Была еще одна девочка в параллельном классе, и все знали, что она учится в музыкальной школе и играет на скрипке. Маленькое, щуплое, незамысловатое создание в очечках, с неизменно растерянным, как казалось Оле, выражением на остренькой мордочке приводилось в школу за руку бабушкой и ею же уводилось по окончании уроков. Однажды, кажется, в День учителя, в школе в актовом зале был организован концерт силами учащихся для «любимых учителей», на котором ребята старались кто во что горазд «порадовать педагогов». Там, конечно, и пели, и танцевали, и читали стихи. Кто-то даже поставил смешную сценку на тему из школьной жизни. Понятно, что пели под собственный аккомпанемент, тогда-то Олина подруга и согласилась после долгих уговоров подыграть поющим. А вот открывался концерт выступлением Полины, девочки со скрипкой. До того как она начала играть, ребята хихикали, возились, ерзали на стульях – ну пусть поскрипит от слова «скрипка». Но с первых же звуков, раздавшихся на сцене, стало очевидно для всех, что скрипа они не услышат, и по тому, как притих зал, а сама Оля впала в странное напряжение, она почувствовала, что происходит что-то странное и необычное. Взглянув на эту самую Полину, она ощутила дискомфорт – никакой растерянности, щуплости и хрупкости, ничего такого в облике играющей девочки невозможно было заметить. Достоинство и спокойствие. Про музыку, которая заполнила пространство, Оля тогда не подумала, она слишком была поражена разницей между увиденным и привычным. Размышлять об этом долго не хотелось, но тревожное и непонятное, возникшее в тот момент чувство незамеченным не прошло. Поэтому, когда спустя некоторое время в случайном разговоре одноклассников проскользнула новость, что Полина со скрипкой теперь учится в какой-то специализированной школе, Оля неожиданно для себя испытала чувство облегчения, это она тогда очень точно и хорошо осознала. Именно что испытывает облегчение, над чем, собственно, ей тоже не хотелось размышлять. Но много позже, спустя лет десять-двенадцать, она не удивилась, случайно заметив остролицую Полину с ее очками и скрипкой в первом ряду какого-то симфонического оркестра из Испании, играющего то ли в зале консерватории, то ли в другом концертном зале, в трансляции канала «Культура» по телевизору, щелкая кнопками телевизионного пульта в поисках «чего-нибудь интересного». Прошло достаточно времени со школьной поры, и Оленька сама изменилась внешне очень сильно, но сомнений в том, что в оркестре она увидела ту самую девочку, у нее не возникло. Именно это выражение лица человека, знающего что-то… или близкого к этому знанию. Это она помнила отчетливо.
Но виолончель! Это уж совсем перебор! Здравый смысл подсказывал ей, что в музыкальных спектаклях, посещением которых она буквально украшала свою жизнь и досуг, часто бывает задействован оркестр, неотъемлемой участницей которого является виолончель. И, между прочим, половина виолончелистов – женщины. Но то какие-то чужие, незнакомые женщины… Словом, Оля и сама не могла объяснить, что ее, собственно, так раздражает и в виолончели ли дело. Не хотелось разбираться и что-то объяснять.
В пору, когда она начала работать с Верой Сергеевной и они только-только налаживали совместное существование в общем кабинете, упоминания об институтской приятельнице, живущей на съемной квартире в Москве со своей племянницей, которая здесь учится, возникали редко, но с четкой периодичностью. Несколько раз Вера Сергеевна обмолвилась, что была на концерте, в котором участвовала Галя, то в консерватории, то где-то в училище, то в каком-то музее. Надо сказать, что Галей она девочку называла редко, обычно говорилось «Гуся», и на закономерный вопрос Оленьки, почему она так по-дурацки обзывает девушку, женщина со смехом ответила: «Ой! И правда по-дурацки! Я тоже первое время не могла понять почему. Оказалось, что Галя долго не выговаривала букву "л". Взрослые называли ее Галочка, она проговаривала, соответственно, "Гагочка" и по этой причине долго оставалась в семье Гагочкой. Потом пришло время, и Гагочка стала ей самой сильно не нравиться, она потребовала, чтобы взрослые называли ее нормальным человеческим именем, а не гусиным! Кира заменила "Гагочку" на "Гусика", и девочка почему-то не возражала. Постепенно "Гусик" стал "Гусей". Естественно, прилюдно тетка себе не позволяет такой фамильярности, по всей видимости, это и примирило в свое время Галочку с такой заменой… Словом, как-то так», заключила Вера Сергеевна и сама подивилась своей многословности и энтузиазму, с которыми взялась объяснять, по сути, постороннему человеку происхождение детского прозвища племянницы своей давней знакомой.
