Возмущенный подобным самоуправством, Иван Петрович решил устроить товарищеский обед в Докторском клубе в честь увольнения профессоров. Своей страстной и убедительной речью он уговорил почти всех профессоров (26 из 35) принять участие в этом обеде. Привожу их личные подписи, сохранившиеся у меня в бумагах¹⁰⁵:

Л. Попов, Субботин, Беллярминов, Быстров, В. Торновский, Н. Симановский, С. Пшебытек, И. Павлов, С. Шидловский, В. Павлов, К. Славянский, О. Пастернатский, Касалов, Альбицкий, А. Полотебнов, Ивановский, А. Гаринецкий, Н. Егоров, А. Пруссак, Ю. Чудновский. Н. Холодковский, С. Заварыкин,А. Дианин, Н. Круглевский, В. Ратимов, Н. Чистович[13].

Как только Пашутин узнал об устройстве этого обеда, он открыто высказал не только свое неодобрение, но даже возмущение. Подписавшиеся взяли свои подписи обратно, и обед не состоялся.

– Какая трусость и глупость, – говорил Иван Петрович товарищам, – ведь если бы мы дружно встали с самого начала за свои права и свое человеческое достоинство, то Пашутин волей-неволей смирился бы, а то выходит, кто палку взял, тот и капрал! Чем эта палка крепче бьет, тем ниже все клонят голову! Никакого нравственного достоинства, а только рабская угодливость! Я понимаю, что теоретики не могут иметь свое суждение, но стыдно Сиротинину, Попову, Славянскому, Тарновскому и другим практикам! Ведь вы можете жить отлично и без академии, а вы раболепствуете и унижаетесь, не понимаю!

Во все продолжение этой борьбы с Пашутиным Иван Петрович носил Устав академии в кармане, чтобы ссылаться на него при отстаивании своих прав.

Сильно укорял меня Симановский¹⁰⁶ и Сиротинин за то, что я не удержала мужа от борьбы с Пашутиным в интересах своей семьи. Но я была просто очарована мужественным поведением Ивана Петровича в борьбе за правду! Для нашей семьи борьба эта обошлась не дешево: при Пашутине Иван Петрович не получил ординатуры, хотя кафедра физиологии, на которую он перешел после Тарханова, была кафедрой ординарного профессора. Кроме того, Иван Петрович, как теоретик, имел право на казенную квартиру. Но квартира была отдана практику, вопреки всем правилам.

И. П. Павлов в своем кабинете на кафедре физиологии

Военно-медицинской академии

Другой крупный факт самоуправства Пашутина выразился в следующем.

Надо было выбрать профессора общей патологии¹⁰⁷. Иван Петрович представил двух лучших петербургских профессоров – Лукьянова и Подвысоцкого¹⁰⁸. Но о них Пашутин не допустил никаких разговоров. На баллотировку в Конференции были представлены только два его ученика, совсем ничем себя не проявившие. Стояли два отдельных ящика: один с надписью «Альбицкий»¹⁰⁹, другой с надписью «Костюрин»¹¹⁰. Каждому члену Конференции давался только один избирательный шар, хотя в обычае было давать каждому по два шара.

Из всей Конференции только 16 человек приняли участие в этой баллотировке. Все эти шары получил Альбицкий. Костюрин же не получил ни одного, так что вышел из баллотировки совсем опозоренным. Даже учитель – сам Пашутин – не поддержал его.

После этого Иван Петрович внес в Конференцию следующее заявление: «Считаю баллотировку профессора Альбицкого и Костюрина, по меньшей мере, неправильной, например, я сам желал положить каждому из них по белому шару и не мог этого сделать, получив только один шар, и таким образом незаслуженно обидел доктора Костюрина».

В следующую Конференцию Пашутин прочитал ответную бумагу военного министра Банковского¹¹¹:

«Считаю заявление профессора Павлова, по меньшей мере, неправильным, так как профессор Пашутин имел право заместить свою кафедру одним из своих учеников для сохранения своего личного направления в работах кафедры, столь славно им руководимой».

За время истории с Пашутиным Иван Петрович частенько печально твердил: «Беда наша в том, что нет у нас ни малейшей солидарности!»

После отчаянного 89-го года, когда Иван Петрович думал, что у него табес, и мы прожили девять месяцев под этой тяжелой, нависшей над нами тучей, на лето поехали мы отдыхать к моей матери в Бердянск.

По дороге остановились, как всегда, погостить у родителей Ивана Петровича. Да, признаться сказать, у нас и не было денег на дальнейшую дорогу. Об этом я написала сестре, прося ее выручить и дать нам возможность приятно провести время вместе со всей нашей семьей.

В этот приезд часто беседовала я с отцом Ивана Петровича, сидя на балконе. Он говорил:

– Я не понимаю, чему вы все смеетесь? Ведь у вас нет ничего!

– Как нет ничего? У меня чудесный муж, прелестнейший сынишка, я здорова и молода. Как же мне не смеяться?

– Да, а вот, получив деньги, вы что-то уж очень веселитесь!

– Еще бы! Я радуюсь свиданию с дорогими родными и свиданию с нежно любимым прекрасным морем! Буду им любоваться и плавать на просторе!

– Ну, а чему же Иван-то радуется? Тому, что уедет от своих родителей?

Верхние сени в доме Павловых в Рязани

– Батюшка, какая скромность! Вы не хотите признать ваших блестящих педагогических достижений. Ведь вы воспитывали Ивана Петровича по Писанию, а в Писании сказано: «И оставит человек (заметьте, мужчина, а не женщина) отца и мать и прилепится к жене, и будут две плоти едина». И еще сказано в Писании: «Не хлебом единым жив будет человек, но великим словом, исходящим из уст божьих». – Вот Иван Петрович и преуспел под вашим руководством. Мы с ним действительно плоть едина. О хлебе насущном он не заботится, а занимается на благо человечеству наукой, отыскивая истину. А истина и есть слово, исходящее из уст Божьих. Вот каковы результаты ваших трудов, батюшка. Посмотрите, вон идет Ваня с Волей и весь сияет – наверное, поймал новую бабочку! Ну, разве можно не радоваться на него!

Несмотря на такие мои резкости, старик никогда не пропускал часы наших бесед и говорил Дмитрию Петровичу: «Умна, умна, а нас не любит», а я поручала Дмитрию Петровичу ответить: «Умен, умен, а меня не любит».

Позволяла же я себе быть иногда резкой, раздраженная мелкими придирками и попреками. Меня так знакомили с родными или чужими людьми: «А это наша бесприданница!»

Во время пребывания у родителей Ивана Петровича я никогда не заявляла никаких претензий относительно нашего прокормления. Но единственного сынка, которому было около пяти лет, я кормила из собственных рук и собственной провизией. На такие маленькие покупки у меня всегда хватало своих денег.

Вот однажды после беседы на балконе с отцом Ивана Петровича спустилась я вниз, чтобы жарить котлетки сынишке. Их родственница выносит и показывает мне масло, оставленное бабушкой для единственного внука. Это было не масло, а заплесневелый кусок зеленого цвета и неприятного запаха. Немедленно я послала купить свежего масла, а этот зеленый кусок взяла в руки и помчалась наверх к бабушке. Не знаю, чтобы у нас вышло!

Надо было проходить через комнату, в которой сидел свекор со своим любимым прихожанином. Это был совсем простой человек, но умный и весьма богатый. В каждом кармане жилета он имел часы с толстыми золотыми цепочками. Меня представили ему как «нашу бесприданницу». Я вспылила:

– Что вы, батюшка, так прославляете мою мать? Осталась она вдовой, когда старшей дочери было 16 лет, а мне с братом 5 и 6 лет. Сейчас все ее дети на хорошей и верной дороге.

Собеседник свекра встал, до колен поклонился мне и сказал:

– Честь и слава вашей матушке.

Это избавило меня от неприятной истории со свекровью. На следующий день мы уезжали на юг.

Иван Петрович так быстро и хорошо оправился в гостях у моей матери, что даже наш маленький сынок Воля, которому тогда было около 5 лет, говорил: